Тётя Лида, мамина сестра, старалась изо всех сил, чтобы я не чувствовала себя ущемлённой. Смогла устроить меня в лучшую школу с гимназическим уклоном. И хотя ездить приходилось почти на другой конец немаленького города — забирать оттуда не собиралась.

Она, конечно, была мне больше старшей подругой, чем матерью. Но от этого легче было делиться личным — рассказами о первой влюблённости, первом поцелуе, первом сексе.

Она всегда давала дельные советы по поводу мальчиков и помогала мне собраться на первое свиданье, со смехом рассказывая, как в её время крутили волосы на свёрнутые в рулончик бумажки и выжимали красную пасту в лак для ногтей.

А на выпускной — она сшила мне великолепное платье всего за две ночи.

Лидия так и не поступила учиться. Говорила, что весь ум в их семье достался моей маме. А она сама предпочитает работать руками, и не видит ничего зазорного в том, чтобы строчить одежду в маленьком ателье, совмещённом с миленьким магазинчиком «Всё для шитья». Это нехитрое предприятие они держат вдвоём со школьной подругой. И на небольшой доход вполне нормально — без изысков и роскоши — живут.

Тётя однозначно одобрила мой выбор стать журналистом, и даже, отпросившись с работы, стояла со мной в очередях на подачу документов в университет. А после — переживала под дверью, за которой проходило собеседование.

Она так и не вышла замуж. Вообще не строила личных отношений. И когда я подросла, то винила в этом себя.

Родители…

Они всегда стояли между нами.

Лидия говорила о них исключительно хорошо и восторженно. Особенно, о маме. Она очень любила сестру.

И вот теперь — самое дорогое, самое сокровенное, самое бесценное для меня выставлено на всеобщее обозрение перед чужими людьми.

Меня будто заставили обнажиться, но я не согласна.

Я стою перед залом, полным чужаков, обнимаю себя за плечи и шепчу:

— Почему? Почему мои родители? Что они вам сделали?

Зорин подходит, обнимает меня за плечи, с состраданием заглядывает в глаза и ошарашивает:

— Олесенька, вам не нужно тушеваться. Ваши родители были активными участниками «Проекта “Идеальные”».

Это известие заставляет меня судорожно хватать ртом воздух. Мои родители — участники проекта? Гадкого проекта, который я считаю бесчеловечным!

Внутренний голос ехидничает: «Ну что, Олеся, как статью писать будем? Раскроем картишки про маму-папу?»

Становится так противно на себя, будто я действительно вляпалась в грязь.

«Ну что, Олеська, — ехидничает альтер-эго голосом Мироныча, — ты же хотела побыть разгребателем грязи?! Давай, греби! Ну же!»

Зорин смотрит на меня внимательно и несколько взволновано. Ираклий порывается вскочить и, видимо, бежать ко мне, но Кирилл останавливает его.

— Олесенька, — Зорин берёт мою ладони в свои, — что с вами? Это же прекрасно! Ваши родители сделали большой вклад в науку! Они смогли вывести алгоритм, по которому мы можем вычислять действие «вируса любви», разработанного Костей Правовым.

— Вирус? — удивляюсь я. — В том интервью, на которое вы меня любезно «натолкнули», — теперь-то я понимаю, что всё было разыграно по нотам! — речь шла о геноме? Разве?

— Да, Костя так его называл. Он, действительно, разложил любовь на составляющие, на гены. Но… разобрать смог, а вот собрать, да ещё и заставить нормально работать — нет.

— Крантец! — комментирует Марта. — То есть, всем этим охрененным мужикам вкололи какую-то любовную гадость?

Зорин морщится.

— Марта! Ты же — литератор! Педагог! Что за слова? И да, вкололи. И только ваши родители, Олеся, — он снова полуобрачивается ко мне, — смогли разобраться с этим. По сути, объединив физику и биологию, они создали кнопку, тумблер, позволяющий включать/выключать любовь.

— То есть, как раз то, о чём говорил Правов в своём интервью? — подталкиваю в нужном направлении.

— Да, именно.

— Кстати, почему он назвал себя Качинским?

— А об этом — следующий слайд.

Признаться честно, в этот раз я переключаю слайды с опаской. Но на этом ничего страшного, по крайней мере, для меня.

На ней — интеллигентного вида профессор, худощавый, с острой бородкой, в очках. Таких «разливали» в конце девятнадцатого-начале двадцатого века. И их фамилии тоже, часто, были на «-ский» — Вернадский, Чижевский, Циолковский… Он как-то неуловимо похож на всех перечисленных. Светящимся в глазах недюжинным умом, чуть лукавой улыбкой, сухопарой фигурой. И я рада, что Эдмонд Качинский меня не разочаровал. Именно таким и представляла. А вот и Правов. Обнимает Качинского за плечи, по-панибратски, хотя явно моложе…и гаже. Нет, не внешне, хотя привлекательностью не блещет. Скорее — исходящей от него алчностью, потребительством и зазнайством.

— Костя был лучшим учеником Эдмонда Яновича, — начинает Зорин, но я перебиваю его:

— Постойте! Так вы всё-таки знали Качинского лично?

В зале раздаются смешки — наш спектакль «двух актёров» явно веселит «идеальных».

— Разумеется, знал, — со вздохом сознаётся Зорин. — К чему теперь лукавить?

— А к чему лукавили тогда? — чуть склоняю голову, внимательно глядя в тёплые голубые глаза.

— Мне нужно было спровоцировать Правова. Заставить его действовать. Всё началось с того сюжета, что сняла Лариса, на который попала Дарина Тихомирова, — при этих словах Кирилл напрягается и бросает испепеляющий взгляд на мою подругу, та, на всякий случай, сжимается в комочек, лупает огромными глазищами. — Дарину ни в коем случае нельзя было «светить». Вы, журналисты, слишком любопытны. И, потянув за одну ниточку, непременно бы распутали весь клубок. Как сейчас сделали вы, Олеся. И непременно бы вышли на «идеальных». Поэтому я постарался «стереть» Дарину со всех эфиров. А попутно — подбросил вашему шефу ту самую папочку с одной единственной страничкой.

Фыркаю:

— Мироныч сказал, что эту папка — его недоведённое до конца дело?

Зорин смеётся:

— Поверьте, Олеся, я недаром юрист и философ. Я умею убеждать. Так, что человек начинает верить в то, что это он сам всё придумал…

— Но зачем вам? Зачем такая многоходовка?

— Как я уже сказал — мне нужно было спровоцировать Костю.

Мотаю головой:

— Где логика? Вы прячете это дело от журналистов, но журналистов, в итоге, на него и выводите.

— Не журналистов, а конкретно вас, Олеся. Ту, кто имеет в этом деле эмоциональную заинтересованность. Ту, кого это касается лично. Ту, кто в итоге не доведёт это дело до публикации.

Хитрый жук, недаром юрист. Всё просчитал, на десять шагов вперёд. Мне с таким оппонентом точно не справится. Но я попробую.

— А Правов? Как он узнал, что я занимаюсь этим делом? Вернее, как узнал ясно: подсказали, толкнули в нужном направлении, намекнули, что ищейки идут по следу. Но как он узнавал, где я? Что я делаю? Он всегда звонил мне удивительно вовремя…

— Так ксерокопия, — сознается Зорин. — Девушка, которая делала её вам, моя ученица. Практикуется в библиотеке сейчас. Она незаметно ляпнула на бумагу одну особенную «следилку». Вон, Тихомиров вам лучше расскажет, что это и как оно работает. Это изобретение их отдела.

Кирилл лишь презрительно кривится и складывает руки на груди, закрываясь.

— Хорошо. Но всё-таки… Зачем Правову было называться Качинским?

Зорин усмехается:

— Это же логично. Он был тщеславен, но мало что из себя значил. А тут у него возник интерес.

— Интерес? — попугайничаю я.

— Да, и жгучий. К одной красивой молодой женщине с редким именем Ефросинья.

И вот теперь Кирилл Тихомиров вздрагивает.

Тихомиров складывает руки на груди, словно заслоняясь от всего мира, и говорит максимально холодно:

— Если вы о той грязной истории, что у Правова якобы была связь с моей матерью, то это — сущий бред.

— Да, кстати, — вмешиваюсь я, хотя Кирилл буравит меня таким взглядом, что во мне должна появиться дыра, — в том интервью, с которого я снимала ксерокопию, Правов как раз и отрицает какую-либо возможность романа с Ефросиньей. Говорит, что бездарные актрисы не в его вкусе.