Смальков вздрагивает – у него в кармане начинает вибрировать телефон. Он достает его из кармана, смотрит на дисплей, ухмыляется.

– Кажется, наш с вами босс не может простить мне ваше похищение, Ирина. Вы серьезно запали ему в душу.

Я молчу.

Если честно, у меня нет желания комментировать поведение Верещагина. Мне вообще плевать, что он там и кому не может простить. Кому-то явно алкогольные пары отшибли последние мозги.

В душу я ему запала…

В яйца, скорее, по которым я его метафорически двинула так, что они как колокола и зазвенели – на три улицы вокруг. И ничто его не интересует сейчас, кроме оскорбленного самолюбия. Вот только придется ему свои яйца оставить при себе. В этот раз – ни черта ему не светит. Он меня не напугал и не напугает.

Пальцем не шевельнут, чтобы его самолюбию полегчало. Повезет ему, если он проспится и поймет, в каком месте был куском дерьма.

Судя по тому, насколько я знаю его характер – на удачу рассчитывать не стоит.

А телефон не унимается, бьется и бьется в ладони у Геннадия Андреевича. Антон Верещагин – упрямый как козел, только не хочется мне оскорблять это благородное животное подобным сравнением.

Обычному пьяному море – по колено, Антону же – по щиколотку, не выше.

Смальков с минуту смотрит на дисплей, а потом пожимает плечами и принимает звонок.

– Да, Антон, – голос у Смалькова звучит невозмутимо. Он слушает, а потом так же спокойно возражает: – Ну, а ты что хотел, братец? Трепать Ирине нервы, пока её инфаркт не хватит? Или пока не хватит тебя?

Я не хочу подслушивать. И слушать в общем-то тоже. Но я слышу – рычащие интонации голоса Верещагина и спокойные ответы Геннадия Андреевича.

– Ну, нет, братец, давай ты уже уймешься, – категорично бросает в трубку Геннадий, – тебя занесло с самого начала и во всем виноват только ты сам. Протрезвеешь – сам поймешь. Оставь Ирину в покое. В конце концов, ты уже более чем достаточно начудил сегодня.

Я сижу, скрестив руки на груди. Пальцы левой руки вытягивают из-под блузки цепочку с подвеской, стискивают её. Только поэтому я понимаю, что очень нервничаю. Как и всегда, когда теряю контроль над ситуацией. Когда этот контроль перехватывает кто-то другой. Даже на чуть-чуть…

– Красивый у вас кулон, Ирина, – задумчиво замечает Смальков, и я вздрагиваю, чуть выныривая из собственных места. Телефон с погасшим дисплеем лежит у него на колене, под ладонью. Он уже закончил разговор.

– А, да, спасибо, – растерянно откликаюсь я, пытаясь нашарить только что проскочившее в голове спасибо, – это память кое о… чем.

– Не расскажете? – Смальков наклоняется чуть ближе, даже придвигается, вторгаясь в мое личное пространство.

Совершенно точно очевидно, что он пытается свести расстояние на нет, так же как и то, зачем он это делает. Уж больно откровенно он на меня пялится, то и дело соскальзывая глазами в расстегнутый на три пуговицы ворот блузки.

Нет, все-таки вредно бегать перед всей фирмой в одних только кружевных трусах. Вон оно – пожалуйста. Меня пытается соблазнить мужчина, который на меня сроду-то и не глядел как на женщину. И, скажем честно, меня устраивало то, что он не глядел. Я предпочитала вообще не заводить знакомств с мужчинами вне Темы, потому что принимать мои условия взаимодействия согласны далеко не все.

А без них – меня завести было очень сложно!

– Нет, пожалуй, это не те откровения, которыми я делюсь легко, – я качаю головой, – кстати, не обязательно было за меня заступаться.

– Ну, кто-то же должен, – Геннадий Андреевич смотрит на меня и пожимает плечами, – тем более, что вам по идее все равно у него в понедельник заявление еще подписывать.

– Ну и? Что в этом сверхъестественного? – переспрашиваю я.

– А ну как не подпишет? – настырно интересуется Геннадий Андреевич. – Он настроен сейчас очень плохо. Думаю, не откажется починить вам препоны. Может, вам стоит быть как-то… Поделикатнее?

– Мне? – повторяю я остолбенело. – Поделикатнее?

Конечно, кому ж еще, да? Я ж должна все простить и броситься Антончику на шею. Рыдая и раскаиваясь.

Ага, сейчас! Вы разбежались, сэр, притормозите вашего коня!

– Ну, хоть чуточку? – кажется, это Смальков произносит, уже поняв, кому и что он предложил.

– О да, – я улыбаюсь хищно и опасно, – я буду поделикатнее. Буду сама деликатность, Геннадий Андреевич.

Смальков смотрит на меня искоса, явно ощущая какой-то подвох в моем голосе. Но понять, в чем именно он заключается – даже такому умному мужику, как Геннадий Андреевич, просто не будет.

А вы поверили, что я действительно готова прогибаться под ублюдка? Ну, это вы зря!

Но встречу в понедельник по поводу моего увольнения я уже хочу. Поскорее!

В конце концов, два года я старалась быть перед Антоном Верещагиным кем-то иным, не самой собой, не доминанткой.

И пришла пора ему с ней познакомиться. Со мной познакомиться!

И лучше бы ему подписать моё заявление.

Лучше для него, конечно!

– Геныч – мудила, скажи же, – тянет Игнат, глядя, как я опускаю телефон и смотрю вперед невидящими глазами.

Мы стоим на парковке, по-прежнему, наблюдаем, как потихонечку рассасываются по домам наши сотрудники. Завтра им просыпаться и лечить похмелье. Жаль, что мое “похмелье” не отпустит меня так скоро…

Мудила – слишком слабо сказано. Смальков – кое-кто похуже!

Впрочем, оно и понятно, что на войне все средства хороши, и пока я играл плохого копа, Геныч отыграл хорошего, и вот пожалуйста – Хмельницкая прыгнула в одну машину с ним.

“Сколько времени ты будешь еще трепать Ирине нервы?”

Надо же, какой благородный. Просто Паладин Ордена Праведности и Непорочности, только сияющих доспехов не хватает, а нимб – он у Геныча уже имеется. Сам себе нарисовал!

Пыль в глаза пускает он прекрасно.

Не один я оценил задницу Хмельницкой. Оценил её и Смальков. И оценил, и подсуетился, выхватив эту стервозину прямо у меня из-под носа.

Я ведь её бы додавил.

Я прекрасно представляю, насколько просто сейчас развести Ирину на секс. Особенно если Геныч продолжит играть рыцаря, подставит грудь для рыданий и вот это все.

И уже сегодня он её завалит. Она раздвинет свои ноги перед ним.

В глазах все плывет.

Я слишком хорошо помню те ноги – длинные, красивые ноги в темных чулках…

Бля!

Я его урою…

А её…

А её – поимею все равно. Она будет вертеться на моем члене, пока я сам не позволю ей с него слезть.

И за то, что сегодня она даст Смалькову – я с неё тоже спрошу. Нехрен. После всего… После того, как она сама терлась об меня своими чертовыми сиськами, после того, как швырнула на колени меня – я не спущу ей вообще ничего. Геныч переспит с ней разик, но лезть принципиально мне наперекор он не будет.

Из-за бабы этот хрен порушит партнерство? Ой, не смешите. Даже я в ту его херню, что он нес по телефону, не поверил. Все было сказано для красного словца, для пыли в глаза Хмельницкой, ни для чего больше.

Я знаю Геныча четыре года. Он мог и поубедительней.

И все равно бесит.

Это моя территория и моя бухгалтерша. Об меня она терлась сиськами. Мне её и трахать.

– Нет, все-таки ты тоже дебил, Тоха, – замечает Игнат, уткнувшись в телефон, – что тебе вообще не понравилось? Шикарная же сучка. Я бы отодрал.

Так. А это еще что за маневры?

Выхватываю у друга из пальцев телефон смотрю на экран. Ну, так я и думал!

Она!

Чертова монашка, прятавшая один лишь дьявольский соблазн за своими унылыми тряпками.

Черное и белое кружево на гибком теле, ажурные резинки чулок на бедрах.

Сидит на столе, опираясь ладонями об столешницу, изящно положив друг на дружку длинные ноги в красных туфлях.

А туфли-то были чертовски сексуальные…

Это вот так она ждала меня?

И снова – никаких слов, одни междометия, снова звенит в ушах от кипящей в венах крови, снова встает все, что только может вставать. Боже, как же это бесит – вот это вот чертово наваждение. Я надеюсь, что хотя бы когда протрезвею – меня отпустит.