В общем, вовсе не деньги были причиной того, что он пропускал такси, а, как вы поняли, совсем другое. Ведь на такси ездят, когда куда-то торопятся, а он никуда и никогда не торопился. Ему не к кому было спешить: Матвей Иванович жил один.

Покачиваясь, из снежной завесы выкатился троллейбус – одной из самых старых моделей, «холодный» – безошибочно и разочарованно определил его длинный человек. Водитель остановился и раздумывал, открывать ли двери, настолько нерешительным выглядел человек в шапке с «ушами»: поднявшийся ветер смешно трепал их, очки почему-то перекосились, но человек и не думал их поправлять. Конечно, решительность – совершенно не то качество, без которого не зайдешь в троллейбус, все было проще: Матвей Иванович просто не сразу сообразил, что троллейбус уже стоит на остановке – такое случалось с ним и раньше. Для человека, чья квартира забита всеми возможными литературными журналами, выходившими в разные годы и в разных городах, – и ведь прочитанными, что самое сумасшедшее! – это было в порядке вещей.

– Молодой человек! Молодой человек! – чей-то голос заставил его вынырнуть в реальность из мысленного небытия и обнаружить открытую дверь троллейбуса.

– Пожалуйста, помогите мне, будьте вы так добры, подняться в этот троллейбус, – голос обращался явно к нему, и мужчина наконец обратил внимание на низенькую запыхавшуюся старушку с дряхлой сумочкой в руках.

«Молодой», – криво ухмыльнулся он, но тут же изобразил что-то приветственное на лице: «Да, да, конечно». Кряхтя и охая, старушка облокотилась на сильную – как ей хотелось думать – руку Матвея Ивановича, тот ступал осторожно по ступенькам и с тревогой поглядывал на старушку: помогать кому-то он не любил. И вовсе не потому, что был черств душой или озлоблен – нет, просто любое участие в чем-то общественном, контакты со случайными людьми вызывали в нем тревогу. Он и хотел помочь искренне, но не знал, как это правильно делается: за что ухватить коляску, чтобы помочь молодой маме, как правильно взять под руку ту же старушку? Так и представлял, как рассерженные пассажиры выкинут его из салона, да еще с криками: ты, мол, придурок, что ли. И как будет смотреть недоуменно и зло человек, нуждавшийся в помощи. И до тех пор, пока он опять не вернется в комфортное небытие (что неизменно случится через пару минут), Матвей Иванович испытает много дискомфортных ощущений – угрызений ли совести, стыда от того, что показался людям глупым и нерасторопным – да какая разница, как это называть? В обществе почему-то ценилась активность, хотя и было совершенно непонятно почему, с какой стати.

Но в салоне троллейбуса никого не было, и Матвей Иванович, приободрившись, проводил старушку до ближайшего сиденья, на соседнее поставил ее старую сумку. Только сейчас он смог рассмотреть: глаза старушки были заплаканы.

– Что ж это с вами?

– Со мной? – старушка удивилась. – Со мной все в порядке. А вы-то вот что такой кислый?

Подобный вопрос Матвею Ивановичу иногда задавали – когда приходилось общаться с теми, кто его плохо знал. Всякий раз или изображая удивление, или просто терпеливо и спокойно ему приходилось объяснять, что он, мол, «вполне обычный», он-де «всегда такой». Разговоры эти раздражали: ну почему нельзя принимать человека таким, какой он есть, тем более что в обществе, если верить телевизору, быть собой – чуть ли не главная ценность. А он, Матвей Иванович, оставался собой всегда, ну так что же? Да и не кислый он был, а действительно… обыкновенный. Обыкновенный человек. Но спорить с заплаканной старушкой ему вовсе не хотелось, и он сказал:

– Да я-то ладно. А вот вам нельзя… – он подбирал слова. – Нельзя расстраиваться.

– Да это почему же? – взвилась старушка – Мне уже все можно, это вот… Вы молодой, вам нельзя быть кислым. Так и жизнь пройдет, и не заметите!

– Да прошла уже, – Матвей Иванович махнул рукой. – И ничего. Я много прочитал, – почему-то сказал он.

– Эх, прочитал он! – воскликнула старушка. – Чего читали-то?

– Журналы, – сказал Матвей Иванович.

– Ой, журналы! Небось, с картинками-то? С бабами голыми? – старушка играючи ткнула его пальцем в бок, отчего ему стало не по себе, и он присел на соседнее сиденье. Разговор со старушкой начинал ему надоедать.

– Толстые журналы. Тол-сты-е, – уточнил Матвей Иванович.

– Ну конечно, толстые. Картинок-то, небось, больше, – не унималась бабушка. – Оттого и очки-то воон какие огромные… толще, небось, чем журналы! Поправили бы, кстати, болтаются как… – тут старушка и вовсе сказала такое, отчего у Матвея Ивановича чуть не свернулись уши.

– Послушайте, – поморщился он, но очки действительно поправил. – Ну послушайте же. Вы попросили помочь, вы явно плакали, у вас что-то случилось. Какое имеет значение, что я читаю?

– Троллейбус следует в парк! – раздался оглушающий голос водителя, и старушка тут же всплеснула руками:

– Ой, как хорошо-то, как здорово!

Улыбнулся и Матвей Иванович: дело в том, что ни один троллейбусный маршрут не доходил до его дома. Остановка была на соседней улице, и ему приходилось идти через несколько перекрестков домой. Но зато на его улице находился троллейбусный парк, и, если редкий троллейбус отправлялся туда, Матвей Иванович каждый раз просил водителя подбросить, и выходил практически у дома.

– Как все хорошо-то, как по-новогоднему, – радовалась старушка.

– Ну вот, – машинально сказал Матвей Иванович, – вместе, значит, выйдем.

– Поможешь мне, чай?

– Непременно, – отозвался Матвей Иванович.

– А что плакала, так это… Выгнали с работы меня. Представляете, перед самым новым годом! – она потерла руками глаза, хотя слезы уже давно высохли, но снова начала нервничать. «Только бы снова не расплакалась», – подумал Матвей Иванович. – Кошмар какой, что делается. Разве можно, думаю, с людьми так. Праздники, радость, веселье… Да и вообще… Жить-то теперь как… Вот тебе и «с новым счастьем»!

– А кем вы работали-то?

– Этим… прохмоу… промау… Про-мо-у-те-ром, короче. До сих пор не понимаю, че это значит.

Матвей Иванович, конечно, знал, кто такие промоутеры, и, конечно, не любил их. Но и жалел: по его представлениям, хуже работы с людьми вообще ничего не могло быть, а еще и платят копейки. «Самая несправедливая работа на свете», – думал он о промоутерах всякий раз, когда встречал их.

– Вы что же, эт… листовки раздавали?

– Да нет, ходила с такой… Короче, повесишь табличку на шею, как в лагере немецком, и ходишь как дура. Ну, если чего спросят, скажешь. Но никто ничего не спрашивал.

– И чего ж уволили?

– Не знаю, – с грустью сказала старушка. – Уволили, и все тут. Захожу, а там девочки сидят такие нарядные, крашенные, молоденькие все – ну, офис наш. Увольняйтесь, говорят, и смеются, между делом, обсуждают, кто и с кем куда пойдет. На Новый год, значит. Кто каких подарков ждет. Ну а мне старой, один, значит, подарок. Я и говорю им: девоньки, миленькие, да какой же увольняться, Новый год! А жить как? Разве я плохо работала? Нет, говорят, работала ты отлично, да только больше не надо. То есть как, говорю, было надо, а стало не надо? Ага, говорят. Нерентабельность. Денег ты, мол, не приносишь, а только жрешь. И решил начальник перед новым годом, что надо бы на чем-то сэкономить. Ну вот, – подытожила старушка, – и сэкономили на мне…

Троллейбус свернул на тихую улицу со знакомыми домами, окошками, дорожными указателями. Матвей Иванович невольно улыбнулся: скоро будет дома.

– Ну а чем же вы там… торговали-то? – спросил он ради приличия.

– Еду для собак продавали… Да уж, – она вздохнула… – А сами поступили как собаки.

– Это точно, – поддержал Матвей Иванович. – Как псы, я бы сказал. Сейчас ведь все как дикие псы: последний кусок урвут. Лишь бы самим набить брюхо, – он сам удивился собственным словам. Но тут же подумал: «Сказать же что-то надо». Да и, наверное, так все и есть, успокоил сам себя напоследок. Правда, старушка не заметила его сомнений: за годы работы в архиве и чтения толстых журналов Матвей Иванович волей-неволей приобрел лицо, на котором не отражалось никаких эмоций, мыслей – такое, всегда спокойное, и всегда одинаковое – может, это и не лицо он приобрел, а состояние души такое: нечему на лице отражаться.