– Посмотрите на эти незаполненные строчки. – Женщина из Красного Креста показывает мне на открытую перед ней страницу и говорит со мной терпеливо, словно с ребенком. – Как видите, здесь много места, так что можно добавить столько имен, сколько вам хочется. Если вы ищете только одного человека – одного-единственного во всей Европе, – то эта задача может оказаться невыполнимой.

Одного человека. Это невыполнимо.

Я смотрю на незаполненные строчки. Их было бы недостаточно, даже не близко. Здесь не хватило бы места для рассказа обо всех тех людях, которых я потеряла. Я зажмуриваюсь, пытаясь не давать моим мыслям растекаться, потому что знаю: все это время медсестры были неправы. Порой мне бывает трудно отнюдь не тогда, когда я пытаюсь что-то вспомнить – нет, мне бывает трудно забыть.

Я слышу, как Дима, стоящий за моей спиной, переминается с ноги на ногу. Я понимаю, что он обеспокоен и думает, не нужно ли ему мне помочь.

Если бы на этом листе бумаги было достаточно незаполненных строчек, я бы начала вот так:

Двенадцатого августа 1942 года всем евреям, оставшимся в Сосновце, приказали явиться на футбольный стадион. В распоряжении было сказано, что там нам выдадут новые удостоверения личности. Даже тогда это вызвало у нас подозрение, но вы должны понять, сказала бы я сотруднице Красного Креста, – вы должны понять, – что к тому времени немцы оккупировали наш город уже три года. И мы успели привыкнуть к их произвольным приказам, которые порой были ужасны, а порой достаточно безобидны. Я бы рассказала ей, как мою семью выселили из нашей квартиры и велели нам переехать в другую, на противоположном конце города, всего лишь по той причине, что на карте начертили границы гетто, где отныне должны были проживать евреи. Рассказала бы я и о том, что баба Роза и я уже изготовили для нас всех желтые шестиконечные звезды, которые мы должны были носить на одежде, вырезав их с помощью трафарета, напечатанного в газете.

Папа уже как-то являлся на стадион – немцы приказали явиться туда всем нашим мужчинам. Тогда их вернули, они разошлись по домам, смертельно бледные и не желающие говорить о том, что они видели. Они вернулись.

Я бы сказала этой женщине из Красного Креста, что мы могли выживать только с помощью наших удостоверений личности. Без такого удостоверения нельзя было ни пройти по улице, ни купить еду. Поэтому нам пришлось отправиться на стадион и при этом надеть самую лучшую нашу одежду. Таков был приказ, и мы черпали в этом утешение, полагая, что немцы, возможно, и в самом деле собирались сфотографировать нас для выдачи новых удостоверений личности.

Но когда мы пришли туда, там не было фотоаппаратов. А были лишь немецкие военные. И они только и делали, что рассортировывали нас. По здоровью. По возрасту. Тех, кто выглядел крепким, в одну группу, слабых, старых и семьи с маленькими детьми в другую. В одну колонну были выстроены те, кто будет работать на фабриках и заводах. В другую – те, кого отправят в концлагеря.

На это уходили часы. Уходили дни. На поле нас были тысячи. Им надо было рассортировать всех. И всех опросить относительно имеющихся у нас особых навыков и умений. Периметр поля оцепили эсэсовцы. За спинами моей семьи молился старик-аптекарь, и двое солдат подошли к нему и начали над ним насмехаться. Один из них сбил с него шляпу, второй ударил его коленом и повалил на землю. Мой отец побежал к нему, чтобы помочь встать – я знала, что он поступит именно так, ведь он всегда был добр к старикам. Мы с мамой просили его не вмешиваться, и я еще подумала: «Какой в этом смысл?»

Мы с мамой по очереди обнимали Абека и рассказывали ему сказки: «Принцессу-лягушку», «Медведя в лесной избушке», «Вихрь».

Абек был высок для своего возраста и потому выглядел старше. Когда мы смекнули, по какому принципу немцы нас сортируют, нам стало ясно, что это важно. «Абек, – сказала мама, – тебе не девять лет, а двенадцать, ты понял? Тебе двенадцать, и ты уже год работаешь на фабрике твоего отца».

И мы принялись успокаивать себя. Мы посмотрели на бабу Розу, мою добрую, терпеливую бабушку, и сказали себе, что она выглядит намного моложе своих шестидесяти семи лет. И что никто в Сосновце и в подметки ей не годится в умении шить. Те, кто покупал костюмы и юбки у нашего семейного предприятия, делали это благодаря вышивкам бабы Розы, и, конечно же, это могло считаться особым навыком.

Мы уверили себя, что кашель мамы, из-за которого она в последние месяцы ослабела и стала задыхаться и который начинался уже и у Абека, почти незаметен. А еще мы говорили себе, что никто никогда не разглядит, что тетя Майя хромает.

– Пощипай свои щеки, – сказала мне тетя Майя. – Когда они к тебе подойдут, успей пощипать щеки, чтобы выглядеть полной жизни.

Тетя Майя была так красива, и у нее был такой веселый смех, что никто из ее поклонников не замечал, что она не совсем здорова и передвигается не скользя, а шатаясь. Она была куда моложе мамы и всего на девять лет старше меня. Она часто советовала мне пощипать щеки, чтобы я стала такой же красоткой, как она. Но теперь это было нужно, чтобы мы обе остались в живых.

Стемнело, и начался дождь. Мы открыли рты, чтобы ловить его капли, ведь нам уже несколько дней не давали ни есть, ни пить. С минуту нам было приятно ощущать воду на нашей коже, успевшей обгореть на солнце, но затем мы замерзли. Сидящий рядом со мной Абек взял меня за руку.

– И принц Добротек залез коню в левое ухо, – сказала я, в очередной раз пересказывая сказку «Вихрь». Я всегда хорошо рассказывала истории. – А помнишь, во что он был одет, когда вылез с другой стороны?

– В золоченые доспехи, – ответил Абек. – А потом он вскочил на коня и поскакал к движущейся горе.

– Пощипай щеки, – шепнула мне тетя Майя. – Зофья, пощипай щеки и улыбнись.

Я подошла к солдатам, держа за руку Абека и таща его за собой.

– Мне пятнадцать лет, – сказала я им. – Я умею шить и работать на ткацком станке. Моему брату двенадцать.

Теперь вам понятно, почему на бланке, лежащем перед сотрудницей Красного Креста не хватило бы места, чтобы записать весь этот рассказ? На то, чтобы записать мои объяснения, у нее ушли бы часы. У нее закончились бы чернила. И есть еще слишком много других евреев и миллионы пропавших без вести, сведения о которых ей нужно собрать.

Вперед выходит Дима.

– У Зофьи больше нет имен. Она нездорова.

– Я могу это сделать, – возражаю я, но я не уверена даже в том, что имела в виду, говоря это. То, что я могу и дальше стоять в этой очереди? То, что я могу выздороветь?

Сотрудница Красного Креста кладет бланк со своими записями обо мне на стопку других, Дима протягивает мне руку, и я вкладываю в нее свою. Потом сажусь на пассажирское сиденье джипа, и он накрывает мои колени своей шинелью, а сестра Урбаняк ставит узелок с едой на пол у моих ног.

Мне надо было сказать той функционерке вот что: «Я точно знаю, что мне нет нужды вносить в список другие имена, потому что, рассортировав евреев, немцы отправили нас в Биркенау. А в Биркенауе мы снова выстроились в одну шеренгу, которую разделили на две. Тех, кому повезло, отправили на каторжные работы. А что до тех, кому не повезло, – мы видели валящий из печей дым. Дым от сгорания трупов тех, кому не повезло».

Там, в Биркенауе, меня и Абека повели направо.

На этом континенте мне нужно отыскать только одного человека. Мне нужно вернуться домой, нужно выжить. И необходимо заставить мой мозг работать ради одного-единственного человека.

Потому что все остальные: папа, мама, баба Роза, красивая тетя Майя – когда Сосновец очистили от евреев, их всех повели налево.

Дима медленно едет по тому, что, видимо, было главной улицей этого городка. Я вижу женщину, подметающую крыльцо своего дома. То есть я предполагаю, что это был именно ее дом. И что прежде это было крыльцом. На самом деле она заметает мелкие камешки в совок для мусора и с него высыпает их в мусорный ящик. За ее спиной нет ничего. Груда обломков и доходящие только до пояса остатки кирпичных стен, в которых угадывается дверной проем. Возможно, этот дом был разрушен недавно, его уничтожили бомбы или снаряды союзников, а возможно, его разрушили немцы, и это было уже давно. Ведь иностранные войска входили на территорию Польши дважды. Да и Польша ли это? Границы все время сдвигаются. Я впервые отъехала так далеко от госпиталя. Там из окна нашей палаты был виден только наполовину заколоченный досками шляпный магазин, в витрине которого не было шляп. «Как вы думаете, что мы купим, когда окрепнем?» – спросила как-то раз женщина, которую мы называли Биссель. «Думаю, мы не купим ничего, – ответила я. – Ведь сейчас ничего не продается».