Вещий сон

Вовка рисовал всегда! И уже совершенно точно – сколько себя помнил. А помнил он себя сызмальства.

– Вот будто не было ничего, буквально. Тут раз, уже сестра журит меня тихонько, чтобы, видать, не испугать, но убедительно: «Я же просила тебя не трогать мой альбом, ну просила! Вон сколько тебе листов подарила со старыми картинками, рисуй, сколько влезет! И краски тоже не жалко… Зачем же суёшься в мой новый альбом?»

Вовка Кузин, сейчас уже взрослый, самостоятельный мужик, живущий один в небольшом опрятном доме на окраине широкой деревни, вспоминал соседу, который пришёл «посидеть»:

– А мне непонятно, рисунок уже есть – на другую сторону не интересно! Больше того, акварели лист насквозь мочили, свою картинку, как хочешь, уже не поместишь…

Сосед, зашедший совсем не за этим, заметно уже тосковал и злился:

– Вот, долдон, сколько время зря тратит, да денег! И на что? На игру детскую… Когда успевает хозяйством заниматься, не понять…

Он округло, из-под склонённой головы осматривал порядок в ограде и дальше, сколько мог, в огороде. Хозяин же не замечал раздражённого невнимания соседа и продолжал, уже тыкая в лист, лежавший на гладком столе под лёгким летним навесом, где они и сидели.

– Смотри. Что может быть красивее, чем жизнь вокруг нас, чем свобода бесконечная, в даль уходящая! И ничего более не надо, только этот момент, когда в душу кольнуло, остановить. Я же рисую вроде долго, целый день, но один запомнившийся миг, один взгляд.

Вовка не говорил о своём хобби – «пишу», хоть и работал красками. Вот рисует – он и всё тут, понятно и доступно.

– Я его, этот момент, меня поразивший, поймал и целый день, а то и два, им живу, его неизменность помню, только в него вкладываюсь. И, гляди, иногда так здорово получается, просто сердце захоластывает, как хорошо!

Восторженный художник совал измазанный лист соседу в руки и, улыбаясь, ждал. Тот, всю жизнь занимающийся свиньями на колхозной ферме, не понимая радости Вовки, смотрел на рисунок, вздыхал и выдавал:

– Ну, красиво… Токо, где жизня здеся, не вижу. Ну вот – земля, дальше, вроде море, тама снова, как бы, серо… Нарисовал бы человека какого с краю или, на крайний случай, бабу цветную вдалеке. А то можно и свинью! Тоже ведь какая ни есть, а жизнь, не отнять…

Вовка, закипая глазами и сдерживая крик, уже в сотый раз, как было почти всегда, объяснял:

– Зачем сюда баба, объясни мне, глупому? Или ещё хлеще – свинья живая? Тут же и так, без этого всего, жизни полно, свободы, воли… Красок, в конце концов!

Сосед нервно вскакивал, часто ступая пробегал до калитки и уже оттуда выкрикивал:

– Да пошёл ты, художник! Волю он рисует, свободу… А жрать ты чего будешь, когда приспичит? Вот и я про тоже… А то душа-а!.. Да кишки прижмёт, ты и не вспомнишь, где она у тебя живёт… душа.

Он не оборачиваясь убегал домой, забыв, что навещал «художника» с предложением всего лишь съездить в выходной по дрова: вдвоём-то оно сподручнее…

Вовка не обижался. Все в деревне знали, что Кузин рисует. И этот факт ни у кого уже не вызывал удивления или, ещё больше, каких претензий. Дело своё – а работал он плотником в колхозной бригаде – мужик знал, был лёгок на подъём, не ленив и к тому же не пил! А то, что рисует свои картинки в любую свободную минуту – его дело, хозяйское. К тому же иногда, как отзывались «компетентные» люди из числа местной интеллигенции, картины получались действительно красивыми и понятными. Такие он дарил односельчанам или даже в клуб, а то и в школу, где тоже брали и вывешивали в длинных серых коридорах, заодно закрывая ими облупленные стены.

Но всё чаще и чаще, с большим для себя удовлетворением, стал он выдавать художества, ранее земляками невиданные: то дали какие-то необъятные, моря, в небо уходящие, или вообще полосы слоями цветными, словно матрасы китайские. И самое интересное, что картинка, когда он вкладывал её в собственноручно подтемнённую дубовой морилкой рамку, приобретала желаемую законченность. Эта «мазня», как смеялись многие, видевшие его за самодельным мольбертом вечером в лесу или на низком берегу их тихой речки, становилась картиной, чем-то более серьёзным, не легкомысленным, требующим внимания.

Поэтому однажды Татьяна Ивановна, заведующая местным клубом, влекомая лучшими намерениями, отправила одну из его работ на областной смотр-конкурс. И, чтобы сделать приятное, написала обратный его, Вовкин, адрес.

…Совсем уже осенью, в цветном и торопливом октябре, в субботу с утра Вовка Кузин прикатил на реку. В этом месте она разливалась широкой и довольно глубокой заводью, проросшей по заберегам густым камышом. За камышом – полукруглым озерцом тёмная вода, с редкими, не утонувшими ещё на зиму островками ряски. Вчера он проезжал здесь вечером и так засмотрелся на красное, закатное солнце, собирающееся нырнуть в уходящую за жёлто-серые мётлы камыша воду, что едва не свалился с мотоцикла. Промучившись в творческом нетерпении ночь, с утра управившись по хозяйству, к одиннадцати дня он был именно на этом месте. Но, странно, сейчас тут всё было совершенно по-другому: без той, поразившей его недавно, неизбежности движения времени – как-то очень уж просто, даже игриво… Солнце, словно опомнившись, палило по-летнему, насекомые, отогревшись от прохладной ночи, прыгали вокруг, шелестели и суетились по опавшей листве. А деревья за речкой – цветные и радостные, будто деревенские бабы в цветных сарафанах на весёлом празднике!

Вовка постоял, растерянно осматривая местность, и, разочаровавшись в натуре, решил приехать ещё раз – вечером…

У дома его ждала местная почтальонка тётя Люба, только что выскочившая из его же ограды. Говорливая почтальонка заулыбалась навстречу:

– Уже, думала, пойду. Ящика нет у тебя, и приходится вот так мучиться. Раньше-то они у всех были. Не письма, так газеты обязательно выписывал народ, и читал. Сейчас нет того – телевизор всё, радио… Только я всё одно, если приходится, почту в руки получателю отдаю. Отвыкли люди от бумажных новостей: сунешь газету, а может, письмо в ящик или между штакетин в заборе заткнёшь, и, считай, выбросил. Хозяин даже не заметит. А раньше каждый вечер обязательно почту проверяли, ждали! – она, разговаривая, нашла в худой сумке письмо и, отдав его Вовке, быстро пошла вдоль заборов, до следующего счастливого адресата.

Парень, удивлённо перепроверив адрес, привалил мотоцикл к забору и, не снимая с шеи ремня от запакованного самодельного мольберта, стал читать казённый напечатанный текст:

«Здравствуйте, Владимир (отчество Вы не сообщили). Жюри нашего конкурса, состоящее из… – Вовка быстро перескочил глазами чужие ему имена и регалии членов жюри, – ознакомилось с Вашей работой и единодушно отметило: Ваша работа стилистически и художественно не соответствует заданным условиям. В связи с вышеуказанным, работа в конкурсе представлена не будет. По возврату произведения звоните по телефону…»

Вовка, не дочитав до конца, сел на крыльцо. Немного посидел отстранённо, вздохнув, снова развернул листки. И только перечитав письмо ещё раз, а затем уже внимательно в третий, он уяснил: одна из его работ оказалась на конкурсе, и ему сообщают, что его картина не имеет художественной ценности.

Парень, посидев немного, бросил на ступеньку письмо, снял мольберт и, повесив его на привычное место, зашёл в дом.

Не испытываемая раньше обида или, скорее, чувство, похожее на стыд, защемило душу, а вслед за этим – отчаянный, до боли в скулах, протест: «Да что они там увидели, если так говорят… и главное, как увидели? Я же никуда не посылал, зачем мне?..»

Вовка, не разуваясь, проскочил в спальню, где хранились, уже готовые к жизни, как он сам считал, его картины, в самодельных штакетных рамках. Ещё раз оглядев расставленные на полу вдоль стен «художества», неожиданно для себя открыл окно и стал выбрасывать всё в палисадник. Картины игриво планировали и падали на сухую серую траву цветными пятнами, словно карнавальными лампочками оживляя осенний огород.