– Фа-и́-на-Фай-на-на́-Фа́и-на-Фаи́на-Фа-и-на́!..

И я решила начать, как говорится, новую жизнь. А именно – готовиться к предстоящей схватке. Секция женского фехтования находилась не слишком далеко, и я записалась туда.

Трудно теперь было узнать меня – прежнюю рохлю-книголюба. Я тренировалась изо дня в день, выполняя все указания седоусого наставника-мастера, невзирая на то, что уставала, что было трудно, болели мышцы. Свистело дыхание, пот заливал глаза, и мне самой доставалось немало ударов на спаррингах. Я отрабатывала выпады, приёмы защиты, прыжки, постановки ног, и всё-всё-всё. Собирала в пучок волю, стискивая зубы, смахивая мелкие злые слёзы и испарину, бросая жестокий вызов себе самой и не щадя себя, ту, старую, – во имя себя же новой. Я прошла весь курс фехтования и рукопашки и чувствовала себя уже совсем иным человеком.

И в августе мы снова сошлись на том же речном пляже. Моим секундантом снова была Марианна, а напротив меня стояла всё та же Фаина, только теперь в кожаных штанах. Мы схватились на таких же палках. И хотя она была неслабым противником, на этот раз я победила её!

Теперь мы поменялись ролями. Она лежала навзничь на песке, а я стояла сверху.

– Ну что, Фаина, убить тебя или попросишь пощады? – спросила я с холодной усмешкой.

– Убей! – заорала Фаина, задыхаясь от бессильной злости, однако – решительная.

Я была слегка ошарашена. Но она кричала снова и снова:

– Да-да, я теперь выбираю смерть!! Убей меня, слышишь! Давай!

А я не хотела её убивать. Я же была не такая, как она.

– Нет, я тебя не убью, – сказала я довольно спокойно, отходя. Запоздало я понимала, что она теперь, сознательно или бессознательно, наверное, посчитает себя морально наказанной таким моим решением. Ну что ж, пусть…

Рыча и обливаясь злыми скупыми слезами, она вновь требовала себя убить.

Но я обернулась и сказала:

– Не надо, Фаина! Надо жить. И тебе, и мне, и всем! Живи, и давай не будем больше ссориться!

Фаина уселась на песок, опустила растрёпанную голову на колени и хрипло плакала, подвывая и закрываясь руками. Однако чувствовалось, что её всё-таки отрезвили мои слова. Хотя, возможно, с её личной точки зрения я действительно «наказала» её…

К ней подошли амазонки и заботливо ворковали над ней. А мы с Марианной шагали прочь, дружески обнявшись, Марианна лихо курила сигарету. И мы снова молчали, потому что опять не хотелось ничего говорить.

С того дня мы никогда и ни о чём ни словом не обмолвились с Фаиной. И она больше ни разу не лезла ко мне.

Когда я поступила учиться на швею, то Лена была практически первой, кого я увидела на курсах. Она лежала на столе, свернувшись калачиком, и спала.

Потом прибыл главный местный старожил – доцент по географии Захар Семёнович. Невысокий, в клетчатом костюмчике и с маленьким, под стать хозяину, ярко-рыжим чемоданчиком, он был холерик и в свои «хорошо за семьдесят» в самом прямом смысле бегал вверх по мраморным лестницам, не держась перил.

Зажав между ляжек чемоданчик и снисходительно ворча, он ковырял ключом трудно открывающийся старый замок аудитории. Однако как оружие привыкает к одной руке, так и этот замок всегда слушался смешного старичка.

С Захаром Семёновичем можно было поступить оскорбительно, но его невозможно было оскорбить – в этом состояла суть его характера. На его лекциях мы в основном раскрашивали географические карты, а он поведывал нам про давние времена, когда сам ещё был молодым, город только строился, а ему приходилось вставать рано и зажигать керосиновые светильники вместо будущих свечей Яблочкова.

– Мне, – рассказывал он, – давали спичку, и я всё обходил в крепости и зажигал! Что вы усмехаетесь? – отмахивал он рукой. – Да, нам доверяли! Это вам дай спичку – вы целого стекла не оставите!

Как будто спичка была булыжнику подобна…

Особо он не досаждал нам, швеям, своей географией, положенной по расписанию для общего образования. И так и говорил, обращаясь к бабьей в основном аудитории разномастных свистух:

– Раскрасьте карты – и идите губы красить да в свои клубы! Только, пожалуйста, не знакомьтесь с варварами с островов! – взывал он. – А то вон – в лесу нашли женский труп!

Девицы слегка пугались, дёргались. А одна зачем-то спросила его, кто его жена.

– Химик! – отмахнул он морщинистой ручкой. – У меня и сын химик, – сообщил он, – и внук вот тоже хочет им стать!

Про жену спросила Грета – замысловатая Ленина подруга. Они вечно ходили парой и обе курили, однако, в отличие от Лены, Грета с виду казалось застенчивой. То поднимет глаза, то потупит. Но когда поднимет – в них искрились холодные насмешливые и даже озорные блики. Затем глаза снова тупились, – будто с помощью их переключения последовательно сменялись две монады каких-то двух поистине разных Грет.

Бывало, Грета, начавшая, потупясь, мяться и сжимать ноги, говорила:

– Ой, мне надо ручки помыть!

И быстренько шла в отхожее место.

Иногда в их компании находились ещё два парня – наглые и неумные. Сима и Тима. Один был неправдоподобно толст и одутловат, с влажными пустыми глазами и одышкой, неуклюжими, словно надутыми, кистями рук. Другой – маленький и тощий, с кривым тонким ртом. Но они тоже почти всегда колобродили вместе.

Когда Грета возвращалась, они измывались над ней.

– Что, Гретхен, – подмигивали они ей, – отлила?

Грета в ответ бледнела, пыхтела и неистово заверяла:

– Я ходила мыть руки!

В ответ те двое нагло уничтожающе хохотали:

– Ну конечно! Да знаем прекрасно, за чем на самом деле ходила!

Грета краснела и молча обиженно отворачивалась от нахалов.

После занятий все собирались за зданием училища, сидели там на бочонках или бревешках. Лена, закинув ногу на ногу, пела песню. Иногда появлялся чёрненький с розовыми ушами Андрюша – Ленкина любовь. Они вместе курили, а потом обнимались и неистово взасос целовались.

Затем Лена с Гретой запрягали Андрея в маленькую, по типу китайской, двуколку, на неё становилась Грета в зелёном костюме амазонки. «Рикша» Андрей катал по двору двуколку туда-сюда, а возвышающаяся в ней, расставив ноги, Гретхен довольно улыбалась.

Покатав её, неуютно сопящий Андрей подсаживался к Лене и, заводясь, толкал её пальцем в бок, а потом и Гретхен. Иногда, что-то не поделив, они с Ленкой дрались.

На занятиях Лена и Андрей пытались сесть вместе, но все преподаватели их рассаживали. Однако те умудрялись переговариваться друг с другом через аудиторию наискосок, часто срывали занятия, кидались друг в друга жёваной смолой и китайскими палочками. После занятий снова дрались, и однажды Лена расцарапала его до крови. Потом опять мирились и обнимались. И Лена пела и приплясывала, виляя бёдрами.

Я восхищалась ей и ненавидела её в то же время. Эту безбашенную, животную, ни о чём не думающую весёлую сволочь.

Однажды ей что-то не понравилось на лекции Захара Семёновича, и она сначала, заорав, влезла на стул, а потом – и на стол. И стояла на этой высоте, подбоченясь.

– Дурачок ты мой! – крикнула она оттуда Захару Семёновичу.

– Я не твой, слышишь! – заорал он в ответ. – Я не твой, я не твой, я не твой!

Почему я сдружилась с ней? Это произошло после той катастрофы в нашей жизни, когда отец уплыл отдыхать на Граппские острова, а вернулся санитарным пароходом больным.

Он утверждал, что его болезнь, разъедающая кости, получена просто от немытых стаканов. Но я-то хорошо уже знала, что такого практически никогда не бывает, и, скорее всего, мой отец изменил маме с какими-то местными женщинами. И каким он выглядел ничтожным, трясущимся, оправдывающимся… Отца было жалко, и в то же время он был противен теперь.