Почти все столичные калеки, взрослые и малолетние, составляли три большие артели, имевшие собственные «уставы» и поделившие между собой самые выгодные места «стоянки». Собрали в Петербург калек со всей России, главным образом из Западного края, несколько «антрепренеров», но потом калеки, почувствовав себя «свободными гражданами», отказались подчиняться своим благодетелям и объединились в артели.

«Дела артелей нищих идут блестяще, – писала одна из газет. – Средний заработок каждого калеки редко опускается ниже 6–8 руб лей в день. Калеки бережливее других нищих, трезвы и сбережения стараются вкладывать в процентные бумаги, пускают деньги в рост и т. д.». До появления «артелей калек» самым «аристократическим» нищенством считалось церковное, но калеки взяли пальму первенства.

Нельзя сказать, что в Петербурге не велась борьба с нищенством. Нет, напротив, существовали десятки и сотни благотворительных обществ и тому подобных заведений, регулярно проходили кружечные уличные сборы в помощь бедным и больным, но нищих меньше не становилось. Проблема была настолько вопиющей, что даже градоначальнику приходилось издавать распоряжения, чтобы местные полицейские власти обратили внимание на сильное развитие в столице нищенства и принимали все меры к его искоренению, забирая «праздношатающихся» и бродяг в участок.

Но в полиции с ними не хотели разбираться – своих дел хватало. А потому их препровождали прямиком в особое присутствие по разбору и призрению нищих, которое в начале ХХ века в Петербурге занималось вопросами нищенства. Каждый день таких «клиентов» набиралось от 50 до 70 человек. Не позже чем за сутки присутствие должно было рассортировать попавшую в него «нищую братию», причем по каждому «клиенту» выносился соответствующий приговор.

Такая поспешность объяснялась тем, чтобы забранные нищие не сидели праздно на шее у присутствия, и чтобы в присутственном приюте не случалось чрезвычайного скопления нищих, так сказать, «затора нищей братии», их спешили скорее отправить на родину. Ведь нищих в Петербург поставляли почти все губернии европейской России, причем больше всего – Тверская, Ярославская, Новгородская и Псковская.

Впрочем, многие нищие, выпущенные из присутствия, вовсе не стремились бросать свое прибыльное ремесло. Говорят, как-то раз отправили в приют одного калеку-старика. Спустя несколько дней смотритель приюта в ужасе приехал в присутствие с мольбой:

– Ради Бога, не присылайте мне больше ваших клиентов! Ваш калека всех моих призреваемых взбунтовал: «Чего вы, – говорит, – здесь, идиоты, на брандахлысте больничном сидите, когда мы на воле по семь-восемь целковых подстреливаем!» Поднял на ноги весь приют – все в бега собрались…

Обычно к Новому году «комитет по нищим» подводил итоги своей деятельности. Вот лишь некоторые любопытные данные, позволяющие судить о масштабах нищенства в тогдашнем Петербурге. За 1907 год в столице за прошение милостыни на улице было задержано 15,5 тысячи нищих, из них 13 тысяч мужчин, а также больше 6 тысяч детей до 15 лет. Спустя три года статистика ненамного изменилась: за 1910 год через присутствие прошло 13,5 тысячи человек, из них нетрудоспособных оказалось только 800 бродяг, а действительно «убогих» и того меньше – всего 199 человек!

«Что же, наконец, делать с бедняком – самым неблагодарным существом на свете, о котором заботится государство в целом и миллионы личностей в отдельности? – с горечью вопрошала популярная в те годы писательница Лухманова. – Еще давать, еще строить приюты, больницы, богадельни, столовые; еще петь, декламировать, танцевать в пользу бедняка? Но это точно воду носить решетом из моря для поливки фруктового сада…»

В декабре 1910 года в Петербурге проходила очередная перепись населения. Самыми трудными объектами для счетчиков, проводивших перепись, являлись ночлежные дома. Обитавшая там публика зачастую гостеприимством не отличалась и не спешила встречать переписчиков с распростертыми объятиями.

Многие бездомные, ютившиеся в ночлежках, были встревожены переписью и спасались бегством на Горячее поле, излюбленное место хулиганов и бродяг, и на скотопригонный рынок. Когда на этот рынок явились счетчики, то они обнаружили беглецов-ночлежников забившимися в сено в конюшнях для скота.

После переписи полицейские хотели арестовать бродяг, но переписчики не дали этого сделать. Они заявили, что перепись не преследует карательных целей, а имеет задачей получить цифровые данные и в конечном итоге – улучшить жизнь горожан.

Перепись в ночлежках, как правило, проходила ночью, поскольку только в это время можно было застать их обитателей. Памятуя о случаях, бывших при предыдущих переписях постояльцев обиталищ «городского дна», многие из счетчиков запасались кое-каким оборонительным оружием на случай нападения.

Дезинфекционная камера в гостинице для рабочих. Фото К. Буллы. 1909 г.

В многоэтажном ночлежном доме на Обводном канале, 145, куда также пришли счетчики, нашли себе приют около девятисот бездомных.

«Распахнулись двери, и сразу же все почувствовали страшно тяжелую атмосферу, невыносимую для свежего человека, – запах человеческого тела смешался с запахом выпитого денатурированного спирта, который употребляется ночлежниками в самых широких размерах, – передавал свои впечатления один из участников похода в ночлежку. – На нарах не особенно живописные группы: кто сидит, кто лежа разговаривает, почти все разутые. Начинает кружиться голова от духоты и гама, царящего в помещении ночлежного дома».

У каждого обитателя ночлежки была своя история «грехопадения». Среди ночлежников, переписанных счетчиками на Обводном канале, оказались бывший кадет Александровского корпуса и бывший ученик одной из престижных петербургских гимназий.

Баня при гостинице для рабочих Попечительства о народной трезвости. Фото К. Буллы. 1909 г.

«В 1903 году я окончил кадетский корпус и думал поступить в юнкерское училище, – поведал свою историю бывший кадет, прикрывавшийся изодранным пиджаком, сквозь который просвечивало голое тело. – Слабые силы не позволили мне пойти на военную службу, и я поступил в банк. Однако несчастия обрушивались на меня одно за другим. Я начал манкировать своими обязанностями, в результате лишился службы и опустился до ночлежки. Рад бы вырваться, да поздно… Засосало».

Другой ночлежник, бывший гимназист, бравировал своей интеллигентностью. «Получил я от покойного папаши 62 тысячи рублей и прокутил все, – с надеждой на сострадание рассказывал он. – Сделался форменным алкоголиком, из гимназии выгнали, начал было служить. Посудите, какая же служба, когда столько прожито. Мать до сих пор жива, имеет несколько домов в Петербурге, да стыдно пойти, знаю, что не откажет. Она, бедная, думает, что я погиб. Да я и действительно погиб – нравственно…»

В других ночлежных домах «интеллигентные бродяги» встречалось гораздо реже, хотя и там можно было увидеть бывших чиновников, военных, начальников станций и т. д. «Впечатление от ночлежных домов получается кошмарное, – ужасался газетный репортер, – уж слишком много бедноты, слишком много невежества, горя и слез».

Тяжелую картину представляло дамское отделение ночлежного дома на Обводном канале. Бездомные женщины с тупым безразличием относились к переписи, им было все равно: «Что перепись, лучше бы к празднику что-нибудь принесли, подарочек какой-нибудь».

Перепись не обошлась без неприятного инцидента, жертвой которого стала счетчица – студентка Высших женских курсов. Она спросила у одной из ночлежниц:

– Скажи, голубушка, чем занимаешься?

– Воровством, матушка, – отвечала та, – да вот и у тебя, голубушка, украла кое-что.