Хромой влетел в пещеру и остановился, тяжело дыша. В очаге весело полыхал огромный костер, а Кошка сидела на ложе и занималась вчерашним горшком: возила внутри рукой, а потом старательно облизывала ладошку. Хромой перевел дыхание:

- Кошка! Когда зажигала очаг, камни были теплыми?

Кошка подняла перепачканное сажей и жиром лицо:

- Откуда мне знать? - она глянула на пустые руки Хромого, разочарованно вздохнула. - Иди поймай кого-нибудь, есть хочу!

Здесь было лучше, чем в Старых Хижинах. Потому, что здесь не надо было ходить к Обрыву по вечерам. Потому, что по вечерам здесь можно было просто сидеть на шатких скрипучих мостках прямо у входа в Хижину, слушать мерный несмелый плеск озерных волн о позеленевшие осклизлые сваи и смотреть, смотреть, смотреть...

Каждый вечер здесь бывало два заката.

Потому, что Слепящее и небесные песни красок горели и в небе, и в озере, и казалось, что чернеющая полоска мостков и темнеющие островерхие кровли Хижин, обильно скалящиеся черепами немых, поднялись высоко-высоко и тихо плывут в теплом вечернем небе, и это пугало каким-то неизведанным ранее страхом - щемящим и сладким.

А потом Слепящее оседало туда, за Дальний Берег, который у озера был, и все равно, что не был, потому что не видел его никто. И тогда гас закат, но вместо него на небо часто сходились звездные стада - сходились, чтобы кануть в озеро, раздвоиться, и вернуться обратно. Хижины медленно плыли в пустоте сквозь рои белых огней - холодных, мерцающих - и смотреть на это хотелось без конца.

Но долго смотреть Хромому удавалось редко: Кошка возилась и хныкала рядом, за тонкой, обмазанной глиной тростниковой стенкой, ныла, что ей одной холодно, скучно и страшно, что пол под ней очень скрипит и, наверное, сейчас провалится, что Прорвочка опять проснулась (будто Хромой и сам не слышит ее писка) и, наверное, хочет есть, а Кошка кормить ее ну никак не может, потому что больно, и пусть Хромой придет и хоть раз покормит сам, тогда он узнает, каково ей, Кошке, приходится, как ей больно и плохо, и никто ее не жалеет, вай-вай-вай-и-и-и!.. Приходилось лезть в темную духоту Хижины, гладить по голове, уговаривать, что не может он кормить Прорвочку, пробовал уже, не получается, что все говорят: кормить должна Кошка, у всех так. И Кошка кормила - хныкая, жалуясь неизвестно кому на его, Хромого, лень и неспособность к такому простому.

А потом Кошка засыпала, пристроив укутанную в шкуры посапывающую Прорвочку у Хромого на животе, и Хромой дремал - чутко, не шевелясь, боясь захрапеть, боясь потревожить обеих. Он только тихо рычал изредка, когда кто-то неведомый проплывал под хижиной, задевая шаткие сваи.

В тот вечер Хромому тоже не удалось досмотреть закат. Помешал Щенок. Он подошел - сгорбившийся, дрожащий; постоял в сторонке, прижимая к грязной груди крепко сжатый ободранный кулак; заискивающе поморгал слезящимися глазами: а вдруг не прогонят? Выждав, придвинулся ближе, сел неудобно, настороженно, готовый при малейшем признаке неудовольствия Хромого отпрыгнуть и убежать. Но Хромой неудовольствия не проявлял. Станет он замечать всякую дрянь!

Щенок был дрянью, потому так и остался Щенком, несмотря на изрядную уже плешь и стертые зубы. Пока был жив Однорукий, он был Щенком Однорукого; теперь же, когда об Одноруком забыли, стал просто Щенком. Был он слаб и жалок, как Однорукий, и был он вечным посмешищем, как Однорукий, но Однорукий был умный, и об этом помнили, пока он был жив. А Щенок был глуп, как щенок.

Единственно, что имелось в нем примечательного, так это умение исчезнуть с поразительным проворством за мгновение до того, как станет опасно. Хижины у него не было, и спал он над водой прямо на сыром промозглом настиле, цепляясь за него во сне удивительно прочно; и часто ему приходилось спать у самого берега, потому что дозорные снимали по вечерам мостки, как только к Хижинам возвращались последние из Людей, а где будет ночевать Щенок их не волновало. Но почему-то Щенка ни кто не ел. Может быть потому, что он был невозможно костляв, - питался ведь всякой дрянью, обгрызенными многими до него отбросами и скудными подачками в редкие для племени сытные дни.

Некоторое время они сидели молча, и Хромой смотрел на закат, а Щенок смотрел на Хромого. Потом Щенок тихонько всхлипнул. Безрезультатно. Всхлипнул еще раз - громче, жалостнее. Хромой чуть повернул голову, разлепил брезгливые губы:

- Э?

Щенок едва заметно придвинулся, задышал часто и прерывисто, не смея еще надеяться, что Хромой снизошел слушать:

- Могу говорить?

- Говори, - Хромой снова отвернулся, зевнул длинно и громко. - Или не говори. Мне одинаково.

Щенок зажмурился, с присвистом вздохнул, дрожа от осознания собственной наглости:

- Хромой... Хромой добрый к слабым. Хромой... сделает нож? Мне сделает?

Хромой повернулся к нему всем телом, выпучив глаза и приоткрыв рот в беспредельном изумлении:

- Зачем?

- Я слабый. Будет нож - буду сильным.

- Ты глуп, - Хромой овладел собой, скривился презрительно. - Ты не понял. Я соглашусь. Стану делать. Придут Люди. Спросят: "Для кого?" Я скажу: "Для Щенка". И они будут смеяться. Они скажут: "Ты заболел головой".

Щенок неуклюже поднялся, спрятал за спину все еще стиснутый до белизны в пальцах кулак:

- У меня есть... Ни у кого нет, а у меня есть... Он красивый. Красивее всего. Сделаешь нож - отдам...

- Красивый - кто?

Щенок отступил на шаг:

- Не скажу. Сделай нож - тогда...

- Ты глуп, - Хромой с брезгливым интересом рассматривал Щенка. - Ты слабый. Я - сильный. Отберу. И не будет у тебя ничего. Ножа не будет. И этого, в кулаке - тоже не будет.

- Не отберешь, - Щенок отступил еще на шаг. - Убегу. Я быстрый. Ты хромой. Не догонишь...

Но в голосе его, дрожащем, жалобном, уверенности не было.

- Ты - быстрый. Бегаешь быстрей меня. - Хромой не сводя со Щенка насмешливых глаз, просунул руку за полог Хижины. - Там копье, - пояснил он. - Полетит быстрее, чем ты бегаешь. Догонит.

Слезы ручейками потекли по заросшим дрянным волосом впалым щекам Щенка. Он дернулся было бежать - передумал, остался на месте, моргая испуганно и жалко. Потом медленно, оседая на трясущихся, ослабевших ногах, придвинулся к Хромому вплотную, разжал потную ладонь:

- Вот. Хромой добрый не обидит слабого.

Хромой глянул заинтересованно, не понял, вскинул недоумевающий взгляд на Щенка. Ему показалось, что тот слишком долго и сильно сжимал кулак, так сильно, что порвал кожу ногтями. Но кровью не пахло. Хромой вгляделся внимательнее, осторожно дотронулся. Снял непонятое с трясущейся ладони Щенка, поднес к глазам.

Камень. Маленький, гладкий. Как галька. Щенок взял из реки? Темный. И алый. Снаружи - темный; глубоко внутри - алый. Хромой недоверчиво пощупал камень. Маленький... Вгляделся в него снова - глубокий. Как озеро... Так бывает?

Щенок навалился сзади, сопел, впившись завороженным взглядом в алую искру то меркнущую, то вспыхивающую вновь:

- Протяни к Слепящему, - прерывистый шепот его был жарким и влажным, он неприятно щекотал ухо, но Хромой не выказав раздражения, не отстранившись даже, послушно вытянул руку к пылающему закатному зареву. И дернулся вдруг, завизжал в бессловесном восторге - как детеныш, как маленький. Как щенок. Потому, что в пальцах его вспыхнул теплым алым сиянием маленький кусочек заката. Настоящий, живой. Свой.

Щенок громко всхлипнул над ухом, и Хромой опомнился.

- Не погаснет?.. - он коротко глянул на Щенка и поразился - такой бесконечной тоской полнились эти пустые и обычно тусклые глаза, в которых дрожали теперь жидкие отсветы невиданного камня.

Щенок судорожно вздохнул, приходя в себя, отодвинулся, мотнул головой:

- Нет. Днем еще красивее. И ночью. Если огонь... Хромой резко встал, исчез в Хижине, завозился там, загремел чем-то у самого входа. Щенок сделал было неуверенный шаг следом - не посмел, остановился, прижав кулаки к груди. Рот его искривился в горькой обиде: обманули...