Телефон стоит на беззвучном, но каким-то внутренним чутьем ощущаю каждое сообщение. Представляю, какой переполох поднял мой призыв о помощи, и надеюсь, что этого будет достаточно. Вот только любимую Марусю не хотел волновать, она, наверное, там места себе не находит…

Время течет, как иранский песок сквозь узкую горловину древних стеклянных часов. Сухо, душно, с почти змеиным шипением. Я периодически совершаю набеги на туалетные кабинки, блюю выпитой из под крана ржавой водой, что дает конвоирам основания выпускать меня в туалет. И строчу на родину сообщение за сообщением. Конвоиры уже перестали опасаться и оставляют меня внутри одного. Активно переписываюсь с консулом, который заверяет, что все они в поиске адвоката неподалеку, просит по возможности держаться и держать в курсе. Но когда будет следующая возможность связи – каждый раз неизвестно.

Примерно после трех часов дня выносят оформленное решение. Полицейский, который меня арестовал, выглядит весьма довольным и даже каким-то сытым. Будто самая сочная косточка в этой богом забытой глуши досталась именно ему. Премию ждет, не иначе. Подачку сверху.

Нас с водителем отвозят в здание полицейской управы, где снимают мои отпечатки пальцев. Рядом постоянно копы, к телефону доступа нет. Не имея больше связи ни с консулом, ни с социальными сетями, лишенный шанса даже выйти в туалет или попросить воды, отбиваюсь от потока внутренних вопросов. Удалось ли найти адвоката? Есть ли надежда на освобождение? Когда мне дадут позвонить?

– Когда мне дадут позвонить в посольство? – озвучиваю последний вопрос через водителя.

Местный полицейский с барсеточкой аж ухмыльнулся. Он пыжится, гримасничает, смотрит на меня, на мое состояние с нескрываемым презрением, а сам лощеный такой – в рубашке, брючках и с кожаной барсеткой. Но стоит появиться кому-то из «старших», тут же поджимает хвост и заискивающе тявкает, как по команде.

– В следующем месте. Вот сейчас тут закончим, тебя повезут, там тебе все дадут, – его обещание звучит как угроза.

«Следующее место – это что? Тюрьма?» Хочу спросить, но понимаю, что получу от него лишь новую порцию ухмылок и смешков. Перед ним сейчас не человек с поломанной судьбой, а просто отметка в ежемесячной статистике, в которой он с удовольствием поставит галочку, мол, поймали шпиона.

Как мешок с рисом, меня снова бросают в автомобиль.

По дороге мы останавливаемся, и мне разрешают купить воды. Беру две полуторалитровых бутылки, хотя чувствую, что и этого может быть мало. Пить уже хочется зверски, желудок сильно болит от ржавой воды из-под крана, от таблеток, от голода, от выжигающих нервов.

Мы выезжаем из Ардакана, строений все меньше и меньше, пока населенный пункт не переходит в лысую пустыню. На бэкграунде – коричнево-песочные горы, такие, как были в окрестностях Херанака. Не имею ни малейшего представления, где мы находимся. Телефон достать не могу. Остается только ждать и верить, что у судьбы есть на меня какой-то высший план. Что все не просто так, не зря. Что этот опыт мне нужен, что я его успешно пройду и выживу.

Едем. Вдали, посреди выжженной пустыни, возвышается огромная коробка. Вижу ее внушительный размер, высокие двенадцатиметровые стены и колючую проволоку, словно ощетинившуюся перед очередной жертвой.

ЭТО ТЮРЬМА.

Странно, но паники уже нет. Я полностью осознаю, что меня привезли в тюрьму и сейчас бросят в камеру, как какого-то неизвестного преступника. И ни о каких звонках в посольство, ни о каких контактах с внешним миром речи уже идти не будет.

Кто знает, сколько живых трупов уже влачат жалкое существование в этих стенах. Есть среди них и воры, и убийцы. Конечно, и несправедливо осужденные. Или туристы, которые точно так же, как я, приехали в Иран с миром, чтобы взглянуть на великое наследие Древнего Вавилона. И вот оно, это наследие, – возвышается среди пустыни, как гигантский мавзолей, полный живых мертвецов и призраков.

Останавливаемся у входа. Стук в тяжелую железную ржавую дверь. Маленькое решетчатое окошко подымается, показав пару черных недоверчивых глаз. Внутри – огромная открытая территория по типу воинской части, похожая на плац. Полицейский с барсеткой и водитель идут на пару шагов впереди. Я понимаю, что дальше в тюрьме будет обыск, и у меня отберут все. Это последний шанс выйти на связь.

Не теряя времени, вынимаю телефон и пишу консулу очень короткий текст: «Я в тюрьме. Спасайте». Пишу тот же пост в фейсбуке. Прикрываю телефон полуторалитровыми бутылками. Сообщение доставлено! Успел!

В этот момент коп поворачивается, будто глаза у него на затылке, и все видит. Молча отбирает телефон, глядя со злостью прямо мне в глаза, и мы заходим на проходную.

В предбаннике проходной сидят трое. Один из них толстый лысый мужчина средних лет, по духу и фактуре напомнивший ардаканского судью, другие двое «приспешников» помоложе. Они поглощают мясо из тарелок прямо руками, макают лепешки в густой соус, жадно набивают рты, громко чавкают. Увидев меня, резко оживляются: первым подходит тот, что помоложе и поборзее. Вразвалочку, с автоматом наперевес, чувствуя свою значимость в схватке с беззащитным человеком, лишенным прав в чужой стране. Он подталкивает меня к своим жующим товарищам, гогочет, визжит что-то на фарси. Начинает бить по щекам. Сначала слабо, с издевкой, а потом хлещет увесистые пощечины, не жалея сил.

Стискиваю зубы – нужно терпеть. Щеки горят от боли, возмущения и гнева, от унижения и осознания собственного бессилия. Защищаться нельзя. Инстинктивно хочется укрыться, поворачиваюсь спиной, вжимаю голову в плечи. И сразу чувствую сильный удар в затылок. В глазах вспыхивают искры, но мне удается устоять на ногах. Раздосадованный моей стойкостью, тюремщик грубо толкает меня в следующую комнату под общий смех и улюлюканье. Двое других провожают меня горящими, торжествующими взглядами и вытягивают шеи, будто гиены.

– Welcome to our hotel! – гогочут они уже по-английски с ужасным акцентом. – Сheck-in, check-in, mister, check-in!

Я не спрашиваю ни про адвоката, ни про звонок в посольство. Просто молчу и, сцепив зубы, прохожу дальше.

В другой комнате глаза слепит синий неоновый свет лампы, напомнивший процедурную для кварцевания из харьковского детства. Здесь меня перестают бить, старательно записывают данные. Отводят к доктору, который выделяется на фоне местных гиен, как тополь среди кустов. Аккуратный, педантичный, интеллигентного вида, но тоже абсолютно равнодушный и отстраненный от человечности. Ему бы работать патологоанатомом и препарировать трупы. Впрочем, подумал я, поскольку он работает в иранской тюрьме, живые люди для него те же препараты, только с отсрочкой.

– Вес?

– Рост?

– Возраст?

– Группа крови?

– Чем-то болен?

– Зависимость от наркотиков?

– Принимаешь лекарства?

– Татуировки?

– Украйна? Это где – в Африке?

Снова гогот. У меня забирают личные вещи, даже шляпу. Требуют разблокировать телефон, видят последние посты в фейсбуке и приказывают удалить.

Все. Не осталось ничего.

Меня ведут по хмурым внутренним коридорам тюрьмы, черт знает сколько поворотов. И вот она, конечная точка, – небольшая узкая камера. Комнатушка с голыми стенами, без кроватей, без туалета, только дырка в полу. Вонь, как на помойке. На грязных подстилках лежат еще три человека в серо-синих засаленных робах.

Вхожу и сажусь прямо на пол, для меня подстилки не нашлось. Заключенные обращаются ко мне на фарси, со смешками, но уже без той очевидной злобы. Ощущаю смесь любопытства, возможно, даже какой-то человечности с искренним удовлетворением от того, что не они одни попали в беду.

Не имея представления, как долго придется быть в этой камере, я решил отстраивать отношения с новыми соседями на максимально нейтральной передаче. Важно никого не спровоцировать, ведь одному богу известно, кто на самом деле мои сокамерники. Я молчу, иногда киваю головой в ответ на их обращения. Все равно ведь толком ничего не понимаю. Заключенные продолжают разговор между собой – явно обсуждают меня. Как с хищниками, здесь главное – не смотреть никому в глаза, избегать прямого контакта.