Два года назад Реми получил увольнительную. Это было так неожиданно для обоих, что они не успели приготовиться. Встреча получилась натянутая, муж больше времени проводил с детьми, а к ней как-то и не очень подступался. Смотрел с некоторым замешательством, разговаривал неохотно. Вскоре после его отъезда Мадлен осталась одна – Реми погиб в боях под Верденом. Узнав печальную новость, она, конечно, заплакала, но больше из-за воспоминаний о той, как оказалось теперь, последней встрече. Корила, винила себя, не находя никаких оправданий своей сдержанности, почти холодности. Повод для оправданий, может, и был, да только Мадлен старалась об этом не думать, чтобы даже в мыслях не осквернить память о муже.

Двадцать пять лет и уже вдова! Толком не успев понять, что же такое брак. Они с Реми росли рядом, и когда родители решили их поженить, оба не очень удивились. Но и не обрадовались. Просто не поняли ничего. Просто в девятнадцать лет Мадлен стала мадам Дебьен. Через год родилась Жюли, еще через два, за несколько месяцев до начала войны, в семье появился сынок Себастьян – малыш Бастьен, как звали его домашние. Все бы ничего, но прикосновения, поцелуи, робкие, затем настойчивые попытки физического сближения бывшего дружка по детским играм не вызывали ответного желания. Напротив, ей все чаще хотелось оттянуть момент наступления ночи, уйти, сбежать, чтобы не оставаться с мужем наедине. Однажды, не выдержав, молодой супруг попытался поговорить, выяснить причину равнодушия жены, но Мадлен и сама не знала, как это объяснить. Успокаивала себя и его тем, что нужно время, что отношения изменятся к лучшему, надо просто подождать.

И вот – вдова. Все закончилось, едва начавшись. Вместе молодые супруги провели чуть больше трех лет из пяти. Ей надо было по всем правилам приличия одинокой женщины горевать, а она не понимала, о чем. Мадлен терзалась от мыслей, что не сумела полюбить человека, которого ей выбрали родители, осчастливить его короткую жизнь. Измучившись вконец, дала себе слово хранить верность умершему мужу, игнорируя малейшие намеки на флирт. В конце концов, у нее было о ком заботиться. Малыши подрастали, доставляя безмерную радость, а повседневные хлопоты помогали задвинуть прошлое и не особенно мечтать о будущем.

Вчера вечером, когда они рассматривали книжку с картинками, к ней постучался комендант базы, разместившейся на острове, капитан месье Франсуа де Берни. Это был француз средних лет, всегда корректный, галантный, с манерами истинного noble[66] и отменным, прямо-таки крестьянским аппетитом. За раз он всегда съедал не менее двух бриошей[67], запивая двумя большими чашками кофе, благодарил, обещая заглянуть вечерком. Действительно заглядывал – заказывал бокал местного шардоне, отмечая тонкий вкус, рассыпался в комплиментах по поводу выпечки. Поначалу Мадлен показалось, что месье де Берни пытается ухаживать, но тот держал дистанцию. И она успокоилась. Отказавшись от угощения, комендант сразу перешел к делу:

– Завтра после полудня прибудет «Боярдвиль», группу русских везет. Еще одну. В этот раз из Ля-Рошель, не из Рошфора. Все как и ранее. Сначала ведем мыться, потом к вам. Чай, хлеб. Их не менее восьмидесяти будет, но, может, и больше. Вы, пожалуйста, с запасом приготовьте. Время, полагаю, еще есть. Группами подводить будем, человек по двадцать. Охрану не считаем. В общем, как всегда.

– Попробую… Правда, хлеба не хватает. Вы же знаете, распоряжение: уменьшить рацион. Чай могу, – улыбнулась она.

– Попробуйте. Обещаю один день не просить булочки. Или попросить одну, – тоже улыбнулся в ответ.

Капитан выглядел утомленным, и Мадлен не стала его задерживать, переспросив лишь, а мыться где будут? Тоже как в прошлый раз?

Она неслучайно, не из праздного любопытства спросила о том, куда поведут солдат на помывку. О том, как было в прошлый раз, ей рассказал Лоран, пятнадцатилетний сын соседки, мадам Матильды Бевьер. Он иногда подрабатывал в порту: помогал швартовать, принимал провизию, доставляемую на остров с материка, встречал пассажиров.

– Вид у них… Жалкий. Тяжело было смотреть, – признался Лоран. – Лица бледные, шинели грязные, рваные, головы обриты… Возмутились, когда им сказали идти в сторону бухты. Комендант попытался успокоить, пообещал табаку и чаю. Они что-то там кричали, я не понял. Потом выдали простыни, мыло и повели. Разделись догола и в воду. Сам видел!

– Догола? – ужаснулась Мадлен.

– Ну да… А потом уж к вам, к «Реми».

Капитан де Берни вопросу не удивился. Скрыть что-либо на острове было невозможно.

– Да, как в прошлый раз. Рядом, в де Ля Круа, – назвал майор ту самую ближайшую к порту бухточку. Летом Мадлен с детьми там часто купались, но сейчас-то вода уже прохладная. Конец сентября.

– А если дождь?

– Что ж… – неопределенно начал комендант. – Значит, под дождем будут.

«Как в прошлый раз», – повторила Мадлен слова коменданта. Ей и в прошлый раз хотелось задать главный вопрос: за что, за какое такое преступление необходимо было помещать русских в закрытый форт – там еще недавно находились пленные боши. Как же так? Отправить бывших союзников в тюрьму? Но Мадлен не отважилась. И, может, правильно сделала. Потому что, прощаясь вчера вечером, месье де Берни сухо добавил, обращаясь уже официально:

– Не забывайте, мадам, это бунтовщики. Д’Экс – остров, отсюда не убежишь. Здесь они притихнут.

А Мадлен понравились эти здоровенные симпатичные парни. «Разделись догола и в воду! Сам видел!» Она вдруг представила в деталях картину купания молодых мужчин, признавшись себе, что на месте Лорана тоже не отказалась бы подсмотреть. Разгорячив воображение столь недостойными, по ее мнению, мыслями, тихо выругалась: putain[68]. Прижав ладони к лицу, присела на краешек стула, задержала дыхание и со стоном выдохнула.

– Мама, мама, Бастьен описался, – Жюли несла на тоненьких ручках братика. Мадлен, подхватив сонного ребенка, поцеловала его, потом Жюли. Дразнящие видения исчезли. «Боярдвиль» должен был прийти часа через три. Надо поторопиться и позвать помощников, вдвоем с Лораном не справиться.

Как странно… Ему показалось, что он уже был здесь и все это видел: мощную, протянувшуюся на сотни метров фортификационную стену, и песчаную полосу берега, и башни маяка, и редкие кроны деревьев. Он видел эти деревья. Как же они называются? Да, точно: приморские сосны. Не растут у них на Волге такие.

Вспомнил. Павел Жанович объяснял. Не просто объяснял, а еще и рисовал. Наполеоном восторгался. Начнет говорить – уже карандаш в руках. Да-да, Павел Жанович рассказывал что-то про последние дни императора, да только Митька из вежливости слушал. Подумаешь, герой! У них в России свои есть. А теперь вспомнил. Рисуночки такие маленькие, на них – короли, дворцы, замки, крепости. Острова. Вот оно откуда, видение-то. Эх, учитель ты мой дорогой. Бери карандаш, рисуй своего Митьку Орлова, рисуй! Война для него кончилась, как и для Наполеона.

Все.

Поданы швартовы, на причале началась обычная суета. Конвоиры встали по обеим сторонам трапа, прибывшие спускались молча, двигаясь в сторону фортификационной стены. Выстроились неровной шеренгой перед вышедшим навстречу комендантом базы, капитаном месье де Берни. Чуть поодаль за картиной прибытия наблюдали местные жители. Любопытствующих было совсем немного.

– Appel! – прозвучало знакомое уже слово, вызвавшее раздражение в рядах пленных.

– Опять! Да куды мы денемся?

– Хватит считать нас, как баранов!

– Веди давай куда надо. Мы свои права тоже знаем!

– А ну, Афанасий, скажи им! Пусть уже к месту ведут. Не сбежим.

Афанасий Филиппенко, неплохо говоривший по-французски, обратился к коменданту базы, сказав, что люди устали, что все в сборе, формальности излишни и только отнимают время.