- Не бывает чужих детей, доктор. Вы знали о побочке, у вас была выборка. Эти семеро... дети эмигрантов. Ну а те полторы сотни маленьких американцев, простых воспитанников? Вы знали, что у них нет шансов: биполярное аффективное расстройство в ста процентах случаев. Но вам нужен был грант на исследования...

   Губы доктора дрожат - кажется, еще секунда, самообладание откажет ей и она разрыдается. Но доктор медицины Сара Гольцман, десять лет возглавлявшая крупнейшую в стране кафедру неврологии и клинической нейрофизиологии, сохраняет самообладание.

   - Вы... убьете меня?

   - Уже убил, - сухо констатирую я.

   Она все понимает, бросает взгляд под ноги, на тускло поблескивающие на свету осколки.

   - Необратимый ингибитор ацетилхолинэстеразы, - поднимаясь, поясняю я, - вы знаете, чем это грозит. Угнетение синапсов начнется через четверть часа.

   Руки Луки ложатся на плечи. Она прижимается ко мне всем телом, едва заметно дрожит. Я касаюсь ее руки там, где от большого пальца к указательному пробегает едва заметная татуировка - семь маленьких звездочек. Нам пора.

   - Я предложил бы вам помолиться, но мы оба уже давно не верим... в метафоры. Прощайте, доктор.

   ***

   Чтобы сделать журавлика, лист бумаги нужно сложить двадцать два раза. На воробья хватит восемнадцати, а на ворону - двадцати. Иногда можно не сгибать: вместо этого наметить кромку сгиба ноготком, но это трудно и поначалу ни у кого не получается. Лука владеет этим искусством в совершенстве - наверное, оригами единственное, что она вынесла из приюта.

   Оригами и талант, разрушающий ее изнутри.

   Лука складывает птиц... по две разные каждой рукой. Она может и не такое, но почему-то именно оригами завораживает. Всегда: приятно видеть, как простой лист бумаги обретает объем и смысл через простые движения изящных пальцев.

   Мы сидим в маленьком кафетерии на Орлеан-стрит, как раз там, где громада хайвэя Пуласки нависает над Элвуд-парком. Я пью черный кофе и любуюсь Лукой, а за окном шелестит дождь: с тех пор, как угас Гольфстрим, здесь всегда так.

   Вокруг пусто: как-то незаметно исчезли посетители, грузный хозяин заведения вышел в подсобку и не вернулся; растворились в дождливой серости шлюхи и торговцы крэком, одинокие прохожие и полицейский патруль. Я знаю, что это означает, но не придаю значения.

   Он заходит и идет к нам - невысокий, крепкий, с гладко выбритой головой, в мундире ВМФ. Я очень хорошо знаю это лицо. Улыбаюсь, а он подходит, медлит, буравит взглядом глубоко посаженных карих глаз. Наконец садится визави.

   Тишина. Дождь.

   - Ты... Ты ведь знаешь, почему я здесь. Давай обойдемся без лишних слов. Было понятно, что это как-то связано с тем проектом - за полтора года погибли все двадцать четыре сотрудника. Включая Гольцман. И я, кажется, понимаю, почему... Это она?

   Взгляд адмирала указывает на Луку, я киваю в ответ. Он вздыхает.

   - Пятнадцать лет мы искали тело. А она все время была... рядом.

   Мы молчим. Ястребиное лицо адмирала напоминает белоголового орлана Дяди Сэма в мундире. Забавно.

   - Хорошо, - нарушает молчание адмирал, - мы оба все знаем. Да, я командовал операцией. Да, нашей целью было устранение этих... объектов. Они были опасны, а проект - нерентабелен. Но все пошло кувырком: эти маленькие... твари как-то догадались обо всем. Остальное в учебниках истории: сто пятьдесят восемь трупов и груда обугленного кирпича на месте шести капитальных строений. Мы, конечно, повернули это себе на пользу, сплотили нацию и вывели на новый виток конфликт на Ближнем Востоке. Но задача была другой.

   И добавляет спокойно:

   - Только не подумай, что я извиняюсь.

   Снова молчание.

   - То, что говорится в твоем сообщении... правда?

   - Да, - киваю чуть заметно.

   - Ты понимаешь, что сотворил?

   Риторический вопрос.

   - Давай я отвечу тебе. Сразу. Да, я внес коррективы в карту поставок, и мое... изобретение оказалось на всех рынках планеты. Да, я сделал это сознательно и да, отгрузка шла все три года. Да, абсолютно во всех препаратах, даже примитивном глифосате. Да, я спланировал это заранее, и нет, я ни о чем не жалею.

   Адмирал ничем не выдает собственных чувств.

   - Ты же... убил...

   - Человечество?

   Звучало неестественно.

   - Жизнь - всего лишь химия, - тихо констатирую я, допивая кофе, - давай не будем лгать и называть это "предательством" или "изменой". Тридцать лет я убивал граждан этой страны по вашей программе. За убийство ее врагов мне дали Премию Мира - восхитительный цинизм. "Накормить всех голодных", "сверхдоступные средства защиты растений", "новая эпоха земледелия"... А знаешь, как это работает? Нет? Это называется отставленной нейротоксичностью - необратимые поражения нервной системы, но симптомы проявятся лишь годы спустя. Это удобно. Народы вымирают сами по себе: от гепатита, неврита, эпилепсии. Чисто, быстро, без всяких разрушений.

   - Вы сами создали систему, - продолжал я, вздохнув, - все эти комиссии, лаборатории и эксперты... Я мог удобрять землю хоть обогащенным ураном - они бы согласно кивали и бегали в Лэнгли за гонораром. Мне оставалось лишь обратить ваше оружие против вас.

   - Но почему? Ты мог мстить мне. Зачем... это безумие?!

   Это кажется очевидным.