Говорить больше было не о чем. Уже много лет они вместе, вдвоем, кружили вокруг одного и того же, с переменным успехом. Ирочка кивнула и, поблагодарив, вышла в ослепительно белый коридор с невыносимым светом люминесцентных ламп. «Могли бы и поэкономить на электричестве!», – раздраженно подумала она. Она ненавидела этот коридор. В любой момент из-за его поворотов, из многочисленных дверей мог вынырнуть кто-нибудь из знакомых, с параллельных программ, с прошлогодних… Ирочка надвигала шляпу на глаза пониже и намеренно оставляла пряди длинных волос болтающимися у лица.
На посту уже собирался народ с той же программы, на которую определили и Ирочку. Все это были люди молодые и средних лет; одни тихонько, словно на похоронах, переговаривались, сравнивая результаты исследований друг друга и обсуждая докторов, другие, уставшие сотрясать воздух, как Ирочка, помалкивали. Редко кто из всей группы товарищей по несчастью мог спокойно заговорить в этих стенах на отвлеченные темы – об Украине, об экономической войне или о ценах на дизельное топливо…
За поворотом возникла старшая сестра – в этом крыле бог, царь и военачальник, и первый в этой очереди, любитель документального кино Лева, «стартовавший» в прошлом месяце и теперь явившийся, согласно графику, за новой партией медикаментов, встрепенувшись, произнес с глубокой самоиронией:
– Ну все: я чувствую, за мной пришли.
Ирочка внутри себя улыбнулась: хотя она и ощущала себя тенью, которую вот-вот настигнет и поглотит безжалостный свет, невозможно было не восхититься мужеством этого человека. Вспоминая такого Леву, становилось легче существовать дальше.
Ах, до чего же легка и замечательна была бы ее жизнь, как много бы она успела сделать и как бы любила ее, если бы… Если бы ей не приходилось, например, обедать в больничной столовой с улучшенным меню – для специализированных клиник.
За столом по обе стороны от нее сидели двое молодых мужчин. Оба они не поднимали глаз от тарелок и приборов – они тоже уже наполовину были призраками, как она, и, как она, осваивались с ролью, освоиться с которой было невозможно. Особенно это, по многолетнему наблюдению Ирочки, отражалось на походке. Люди в этих стенах в непрозрачных бахилах, шуршащих совсем иначе, передвигались так, словно тела у них были стеклянными, а строители, как назло, когда производили отделку здания, перепутали напольную плитку с настенной, и, чтобы не упасть на скользком полу, приходилось шагать как по льду, без всякой уверенности в следующем шаге… Ирочка вяло ковыряла вилкой рагу и исподтишка разглядывала «правого»: тоненькое обручальное кольцо розового золота, дешевые часы, холеные пальцы административного служащего. Интересно, его брак все еще в силе? Слева молодой брюнет, моложе ее, как видно, безо всякого аппетита послушно жевал свою порцию, веря, что это тоже лечение. Она исподтишка разглядывала других обедавших, отмечая про себя состояние каждого из них, которое ей ясно читалось на их лицах, – чтобы испытать тайное удовлетворение оттого, что кто-то находится в более худшем положении, чем она. Таковые легко отыскались в обеденном зале. Двое или трое. Печать их страданий прибавляла сил тянуть свою лямку дальше.
И самое страшное, что вот эти вот мысли уже больше не смущали. Смущало другое. Было в этом Ирочкином существовании нечто такое, что соседствовало с органическим неприятием жизни, однако оно не вполне объяснялось той генетической поломкой, которая вынуждала Ирочку каждые полгода торчать в этих белых стенах. В жизни, что ей досталась, где любой шаг суть борьба и бороться за место на этой планете необходимо заранее – торопиться лгать, подличать, постоянно изворачиваться, чтобы успеть обойти того, кто рядом, – она почему-то была обречена на гибель заранее. Почему? Вот что в последнее время занимало ее бравшиеся, казалось, ниоткуда мысли. Ведь дело не в серьезности диагноза, не в «неизъяснимом аристократизме», который пестовала в ней мать с юных лет… Может, в самой элементарной брезгливости? За которой просто-напросто скрывалась еще одна неудачница в больших черных очках и изящных ажурных перчатках?
Итак, по завершении утренней прогулки в парке она становилась Ирочкой Пропастиной.
После пятого урока ребенка следовало забрать из школы, накормить обедом и отвести в кружок. В перерыве вернуться и посидеть со слепой и глухой матерью, разобраться с детскими вещами, приготовить что-нибудь на ужин – единственная обязанность Ирочки по дому – и все это под контролем вездесущей свекрови.
Общение со свекровью высасывало последние силы: чем больше свекровь взвинчивала себя и домочадцев, тем безмятежнее делалось Ирочкино лицо и тем мягче, вкрадчивее (обманнее!) становился ее голос – только такое ухищрение способно было обеспечить гарантию мирного сосуществования всех членов семьи под одной крышей, но с каждым разом дипломатический корпус Ирочки справлялся все хуже и хуже. Когда Ирочка прослушивала бесконечные указания свекрови о том, как надо вести дом, неисчерпаемые истории из жизни соседей, новости из мира шоу-бизнеса, способы лечения ото всех заболеваний сразу – ей хотелось завизжать. Свекровь, милая маленькая старушка с тихим голоском, ни о чем не подозревала: она искренне заботилась о больной невестке и старалась как можно реже оставлять ее одну.
Однако после ужина недомогание куда-то улетучивалось, и остаток вечера Ирочка могла ощущать себя человеком как все. Делала с сыном уроки, играла с ним, потом, уложив его, наконец открывала свой ноутбук. И начиналось: тексты, тексты, тексты.
Да, еще следовало уделить внимание мужу – если он был расположен к этому. Муж оставался для Ирочки загадкой. Она не знала, что он думает о ней и об их браке, доволен ли он своим выбором, наконец, любит ли он ее – он просто владел ею два раза в неделю и оплачивал ее счета. Очень может быть, что это и была любовь… Ждал ли он какого-то ответного выражения чувства от Ирочки, кроме молчаливого согласия и вечно опущенных глаз?
И только добираясь до своей комнаты, Ирочка снова становилась Ирой – собой. Ведь за запертой на задвижку дверью никто не мог разглядеть ее истинного лица.
Она ложилась в узкую девичью постель, закрывала глаза и думала о том, как бы раздобыть денег, чтобы уйти от мужа. Взять сына и уйти из этой огромной пятикомнатной профессорской квартиры. Остаться, наконец, одной. Прекратить притворяться. Играть роль. Носить на себе чужие взгляды. Произносить ненужные слова – много-много слов. Ей казалось, что только так (в сочетании с пилюлями от докторов) она сможет выздороветь.
Однако денег на самостоятельную жизнь, как ни придумывай, сколько ни считай, взять было неоткуда.
Только одному человеку и только раз в жизни Ира призналась, что к своим годам ничего не накопила – не заработала!
Они встречались каждой весной, с тем человеком, и всегда почему-то на одной и той же скамейке Аничкова сада.
– А что ты хочешь, Ира?! – воскликнул ее собеседник, развернувшись к ней всем корпусом, возмущенно, даже оскорбленно, как будто приготовился услышать из ее уст исповедь, а она выдала ему низкопробный анекдот. – Ты честный человек. Всё! – Он театрально развел руками, оттопырив нижнюю губу и уставившись на Иру выцветшими голубыми глазами. Для него никаких объяснений, в отличие от Иры, не требовалось: все было яснее ясного.
Впрочем, тому человеку можно было верить. Не потому что он был всего-навсего учителем литературы в средней школе на полставки (большинство из тех, что спешили мимо них по брусчатке вдоль решетки Аничкова сада, следуя моде сегодняшнего дня, не задумываясь, причислили бы его к категории нищебродов), а потому что в свои шестьдесят он не мог, как иные его сверстники-коллеги, похвастать широкой улыбкой с неестественно ровным рядом естественного молочного цвета новеньких зубов. Его выдающийся нос украшали глубокие прожилки сливового оттенка, а на крыльях этого выразительного носа прожилки разветвлялись на множество красных. Ира могла бы побиться об заклад, что даже костюм на нем был тот же самый, двадцатилетней давности, с рукавами, испачканными мелом. В нем, в этом костюме, он стоял когда-то перед их классом и… увлекался. Увлекался до бесконечности. Толкуя о мещанстве английских авторов, он мог затопать ногами, а потом вдруг хлопнуть со всей силы ладонью по столу, оттого что кто-то попытался вставить слово «не по делу». «Я литературу люблю и ненавижу! – кричал он в запале, уже выпивший, в соседнем от школы дворе, неофициально служившим для них, старшеклассников и учителей, местом встреч – курилкой. И потом прибавлял, весь сразу поникший, притихший: – Значит, все-таки люблю».
