Джойс видела, что муж хмурится, читая открытку. Это его выражение лица «что ж, лучше, чем ничего». Тут и обида, и облегчение. Свет упал на седеющие бакенбарды и все еще густые, черные с проседью волосы. Тринадцать часов назад он ушел на работу, но по его рассеянным движениям она поняла, что мысленно он все еще там.

Уж такие попадались иногда дела. Она просто теряла его на это время. Наблюдала, как он погружается в параллельную вселенную, в которой для нее роли не было. Не то чтобы он не рассказывал ей иногда, даже довольно часто, о том, что занимало его мысли. Но ни в коем случае это нельзя было понять как приглашение к обсуждению.

Лежа на диване, Том что-то бессвязно говорил, иногда повторяясь, закрыв глаза, и речь его строилась по принципу «откуда я знаю, что я думаю, пока не скажу». И Джойс выслушивала его внимательно и с интересом, прекрасно понимая, что он просто забывает в такие моменты о ее присутствии.

Она еще в самом начале их брака осознала, что это такое — быть женой полицейского. Одиночество, планы, которые отменяются в любой момент, болезненные периоды отчуждения и постоянные мрачные предчувствия, что в любой из дней его, как римского воина, могут принести домой на щите.

С этими издержками профессии мужей жены справлялись… или нет, по-разному бывало. Джойс выбрала способ, показавшийся ей самым надежным, самым приятным и самым разумным. Том, а позже и Калли, оставались главными центрами притяжения в ее жизни, но с самого начала своего супружества она старалась расширить круг общения, заводила и поддерживала дружеские связи (в основном вне полицейской среды) и, кроме того, сохраняла вторую важнейшую вещь в своей жизни, музыку. У нее было чудесное, глубокое меццо-сопрано, и она до сих пор часто пела на публике, а в последнее время начала преподавать.

Барнаби, положив весточку от дочери на телевизор, мрачно смотрелся в зеркало над камином.

— Когда полицейские начинают выглядеть старше, это знак чего?

— Того, что их жены очень проголодались.

— Это научный факт? — Он улыбнулся ее отражению в зеркале, потом, повернувшись, пошел на кухню. — Ты все купила?

— Почти. Правда, я взяла творожный сыр вместо сливочного.

Она ожидала выговора и удивилась, когда он ответил:

— Хорошо. И масла я тоже не буду класть.

— Том…

Он завязывал фартук в голубую и белую полоску и не смотрел на нее. Фартук едва сходился на нем, он с трудом завязал его сзади.

— Что случилось?

— Ничего.

— Перестань.

— Что?

— Что-то случилось.

— Нет.

Барнаби разложил ингредиенты и достал batterie de cuisine[61]. Медную чашу и кастрюлю. Еще на столе лежали кухонные ножницы, венчик, коричневые яйца от кур на свободном выгуле, копченый лосось, французский хлеб вчерашней выпечки и стояла банка маринованного чеснока.

Лучше не говорить ей. Она будет волноваться и беспокоиться, что он ничего не предпринимает. Как только он закроет дело, сразу пойдет к врачу. Провериться. Начнет наконец следить за собой. Может быть, даже делать какие-нибудь упражнения.

— Помыть кресс-салат?

— Налей мне лучше выпить, Джойси.

— Если ты выпьешь сейчас, то уже не сможешь выпить за едой.

— Я знаю, знаю.

Она открыла холодильник, где стояло несколько бокалов. Том предпочитал охлаждать бокал, а не вино, говорил, что у него все равно не хватает терпения дождаться, пока вино после холодильника согреется достаточно, чтобы проявились его аромат и вкус, а так через несколько секунд его уже можно пить.

Джойс открыла бутылку «гран винья сол» урожая девяносто первого года. Барнаби, ножницами разрезая упаковку лосося, сказал:

— Если мне можно только один бокал, ты могла бы, по крайней мере, налить полный.

— Еще чуть полнее — и вино прольется, когда ты поднимешь бокал.

— Ну что ж, буду лакать с пола. Кстати, а где этот негодяй, этот маленький обжора?

— Том! — Она положила ломтик хлеба в тостер, потом открыла холодную воду и вымыла кресс-салат. — Ты сам знаешь, что на самом деле любишь его.

— «На самом деле», — он положил поверх слоя рыбы слой творожного сыра, — я хочу, чтобы он увязал свои пожитки в миленький такой носовой платочек, красный горошек по белому полю, надел узелок на палку и слинял отсюда. — Барнаби сделал большой глоток. Один, но с огромным удовольствием. — О! Восхитительно. Это восхитительно. Попробуй.

— Погоди-ка. — Она стряхнула воду с кресс-салата и отпила из своего бокала. — М-м-м, неплохо. Но мне больше нравилось другое. То, которое пахло бузиной.

Барнаби взбил яйца и вылил их в кастрюлю.

— Следи за тостами, — велел он.

Когда ломтики стали хрустящими и бледно-золотистыми, Джойс намазала их тонким слоем спреда с низким содержанием жира.

— Ты что, тоже не ешь нормального масла? — Он положил в кастрюлю кусочки лосося и чеснок и помешал все деревянной ложкой, отскребая завитки болтуньи от дна и боков кастрюли.

— Было бы слишком вызывающе с моей стороны есть его, когда тебе нельзя.

— Не говори глупостей. Нет никакого смысла в том, чтобы мы оба сошли на нет.

«Я разрублю этот гордиев узел, это дельце с подсчетом калорий, — решил Барнаби, сидя за столом с полным ртом острого кресс-салата, яиц с сыром и золотистого вина. — Все зависит от точки зрения. Я смотрел на это под неправильным углом. Как приговоренный к пожизненному заключению. На самом деле диетической должна быть только та пища, которую ты ешь непосредственно в данный момент. Все остальное может сколько угодно вести тебя к лишнему весу». К тому времени, как Барнаби перешел к огромной толстой груше «комис» и крошечной дольке шоколада «дольчелатте», он чувствовал себя даже не смирившимся, а почти довольным.

Джойс сварила прекрасный кофе «блю маунтин» и, налив ему чашку, встала за стулом мужа, нежно обняла его за шею, прижалась щекой к его щеке.

Барнаби потерся о нее щекой от удовольствия, уюта и легкого удивления. Они уже некоторое время целовались как близкие, добрые, любящие друзья. Каковыми и являлись на самом деле.

— Что это вдруг? — спросил он.

— Черт возьми, Том! Может, еще условимся делать это только в те месяцы, в названиях которых есть буква «эр»[62]?

Что это она вдруг? Из-за того, что он солгал, будто все в порядке, в ответ на ее заботливый вопрос? Она не сомневалась в том, что с ним случилось нечто, напомнившее: он смертен. Он скажет ей в конце концов, когда поймет, что опасность уже позади. Он всегда так поступал.

Джойс вдруг вспомнила себя в девятнадцать лет. Первый свой концерт в Ратуше. И потом, в толпе студентов, учителей, гордых родителей и друзей артистов, молодого худенького копа, смущенного, совершенно неуместного там, сжимающего в руках букет. Ожидающего своей очереди быть замеченным.

Он встал. Повернулся и обнял ее. Он пристально смотрел ей в лицо, словно пытаясь запечатлеть в памяти каждую его черточку. Джойс рассмеялась:

— Если уж в нас вселился дух приключений, то надо бы сделать это прямо на кухонном столе.

— Да?

— Так написано в статье про сексуальную спонтанность, которую я читала в парикмахерской.

— Кому, интересно, нужна сексуальная спонтанность… в парикмахерской?

— Статья называлась «Как сохранить свой брак живым».

— Или «Как сделать свой позвоночник мертвым». Нет уж!

Взявшись за руки, они вышли в прихожую.

— Нет, милая, боюсь, что все опять кончится скучной супружеской постелью.

— Противный старый миссионер.

— Ты знала о моей верности себе, когда за меня выходила.

После любви Джойс крепко заснула, положив голову на грудь мужа и свернувшись калачиком в его объятиях. Не желая ее беспокоить, он подложил еще одну, маленькую, подушку себе под плечи и так, полулежа-полусидя, перебирал в уме события сегодняшнего и вчерашнего дней, одно за другим. Ища связи, отголоски, скрытые смыслы, новые толкования.