Расправив вторую простыню, Эми разгладила, насколько могла, морщинки. Простыни были старые, из смеси льна и хлопка, гладить такие — сущее наказание. Древнюю бельевую корзину из ивовых прутьев она отнесла в кухню и задумалась, что приготовить на ланч. Была уже четверть второго. Имелась банка мясного паштета, а в холодильнике — уже приготовленная цветная капуста и горбушка засохшего чеддера. Подумав о ризотто, Эми достала пакет риса. Разболтанный в воде «мармайт» плюс говяжий кубик — для бульона сойдет. Если бы еще найти луковицу… Боже мой, как это все угнетает…

Даже странно, как легко довольствуешься самой простой и скудной пищей, когда счастлив. Они с Ральфом сидели на согретом солнцем крыльце своего маленького домика в горах Испании, ели хлеб и оливки, запивали терпким красным вином, и этого им вполне хватало.

Иногда Эми казалось, что она все еще чувствует руку мужа, обнимающую ее за талию. Тяжесть этой руки. Запястье на ее бедре, легкий нажим ладони. И еще она помнила, каким круглым и твердым было его плечо, на которое она клала голову. Какая красивая, сильная шея… Была, пока он не заболел и плоть почти истаяла, остались одни кости.

Луковица отыскалась, лежала в кульке из старой газеты. Немного размякшая сбоку, с зелеными лоснящимися перьями, но ничего, сойдет. Эми достала доску и принялась резать лук. У нее тут же потекли слезы. По крайней мере, если зайдет золовка, будет чем отговориться.

Гонория ненавидела, когда распускают нюни. Презирала любое проявление слабости. В те ужасные последние дни жизни Ральфа, когда отчаяние и душевная боль едва не свели с ума Эми и пришлось давать ей успокоительное, Гонория вела себя как обычно. Дни и ночи сидела с умирающим братом, подносила, без всякой пользы, ложку с едой к его рту, закрывала глаза всякий раз, как он засыпал, и мгновенно, будто по волшебству, открывала их, едва он просыпался.

Это Гонория говорила с врачами, распоряжалась перевозкой тела, устраивала похороны, выбирала памятник. Эми пребывала в каком-то наркотическом тумане. Если бы тогда она была бы хоть на что-то способна, не оказалась бы в Гришэм-хаусе. Наверно, именно тогда, думала Эми, бросая нарезанный лук в кастрюльку, Гонория и преисполнилась такого презрения к невестке. Не то чтобы ее удивляло отсутствие внутреннего стержня у Эми. Молчаливо подразумевалось, что иного и ждать не приходится от человека низкого происхождения, ибо настоящее благородство — оно в крови. Когда Эми представили Гонории, та повела себя как герцогиня эдвардианских времен, чей сын тайно обручился с хористкой.

Видимо (по крайней мере, так говорил Ральф), их отец был еще хуже. Как многие представители высшей касты, в тридцатые он восхищался Адольфом Гитлером с его стремлением к расовой чистоте. Пока Эми не осознала до конца всю злобную мощь одержимости Гонории, она имела глупость протестовать, когда поносили идею межрасовых браков, сдуру позволяла себе рассуждать о плавильном котле цивилизации, о мировой гармонии, о том, что все мы люди, независимо от национальности и цвета кожи.

Гонория с холодным терпением обстоятельно объясняла ей, что такой подход не только говорит о сентиментальности и плохой информированности, но и совершенно противоречит воле Божией. Да, и орлы, и страусы, и воробьи — птицы, но они не настолько глупы и своевольны, чтобы скрещиваться между собой. Природа все так совершенно устроила, что перо, глаз, клюв, коготь воспроизводятся один к одному ad infinitum[50]. И только человек почему-то возомнил, будто может усовершенствовать эту безупречную систему. Но природа умеет избавляться от слабых, увечных, убогих и тех, кто оказался не способен воспроизвести себя в лучшем виде. В этом месте Эми обычно переставала что-либо воспринимать.

— Что ты делаешь?

— Ой! — Она чуть не уронила кастрюлю. — Ты меня напугала! — Поняв, что это прозвучало нервозно, Эми вдруг рассердилась. — Я не слышала, как ты вошла!

Гонория стояла в дверях и занимала собой, без преувеличения, едва ли не весь дверной проем. Некоторое время она сосредоточенно смотрела на Эми, потом повторила свой вопрос.

— Ланч. — Эми терпеть не могла, когда на нее вот так таращились. — Я готовлю ланч. — Она схватила деревянную ложку и принялась помешивать колечки лука. — Скоро будет готов.

— Ты опоздала с ним на четверть часа, — процедила Гонория.

Эми не знала, почему выбрала именно этот момент, чтобы восстать. Потом ей казалось, что этот момент сам выбрал ее. Что все бесконечные месяцы прислуживания, непрестанных унизительных придирок вылились в такую ярость, что, выплеснувшись разом, она заставила разжаться челюсти, и слова потоком хлынули наружу.

— Я опоздала, Гонория, потому что стирала. Это отняло у меня много времени, ведь у нас нет стиральной машины. А до стирки я убирала спальни. А между этими двумя занятиями, если помнишь, проверяла кое-какие факты по картотеке и относила письма на почту. Удивительно не то, Гонория, что я опоздала с ланчем, а то, что у меня вообще хватает сил его готовить!

Произнося эту речь, Эми не смотрела на золовку. А когда закончила, усилием воли заставила себя не брать в руку деревянную ложку, не зажигать снова газ — не делать ни одного движения, утверждающего ее домашнее рабство. В кухне воцарилась мертвая тишина. И теперь, выплеснув гнев и оказавшись в вакууме, Эми забеспокоилась.

«Хотя… А что, собственно, Гонория может сделать? Вышвырнуть меня из дома — вот что, — ответила себе Эми. — Но так ли это страшно? Хуже точно не будет. Вокруг полно людей, нуждающихся в помощи». В библиотеке ей попался журнал мод, так там было полно объявлений. И за каждым из них наверняка скрывается кто-нибудь гораздо добрее Гонории, с домом потеплее и охотнее раскрываемым кошельком.

Как там говорил Ральф, когда у него только нашли эту болезнь, когда они искали спасения от невероятного ужаса в объятиях друг друга? Courage, mon brave![51] И уж конечно, неизвестное будущее — сущий пустяк по сравнению с тем, что они тогда пережили. И когда эти мысли пронеслись в мозгу Эми, когда сверкнул свет свободы, он так взволновал ее, что она просто возликовала.

Сморгнув, Эми снова оказалась в настоящем и поняла, что Гонория что-то говорит, тщательно подбирая слова.

— …если бы ты не была так медлительна…

— Если я медлительна, — отрезала Эми, — так это потому, что мне холодно. Мои пальцы от холода ничего не чувствуют. — Она отвернулась к раковине и с грохотом швырнула в нее ложку. — Я не могу здесь больше оставаться!

— Что ты сказала?!

— По-моему, это нетрудно понять, Гонория. — У Эми заурчало в животе. Ее затошнило. — Я хочу… я собираюсь… уйти отсюда.

— Ты не можешь этого сделать.

— Почему это? — Несмотря на холод, волосы Эми были влажны от пота. Словно с трудом освобождаясь от тирании прошлого, она медленно подняла глаза.

Гонория выглядела ошеломленной. В блекло-серых глазах, где Эми ни разу не видела искры живого чувства, теперь поблескивало что-то весьма похожее на панику.

— Ты должна оставаться здесь. Здесь я смогу…

Гонория запнулась? Поток ее речи прервался? Это тоже случилось впервые.

Осторожно проверяя температуру непривычной ей атмосферы, Эми закончила за нее:

— …заставлять меня работать на тебя бесплатно.

— Нет-нет, — быстро возразила Гонория, — присмотреть за тобой. Я обещала Ральфу, что присмотрю за тобой.

От последних слов Гонории веяло импровизацией, и Эми сразу почувствовала, что это ложь. Хотя, с другой стороны, было бы так естественно, если бы Ральф поручил свою оставшуюся без денег жену заботам единственной родственницы. Эми пыталась поверить в это, ей хотелось в это поверить. Но оказалось, что одного желания недостаточно.

— Надеюсь, ты передумаешь, — проговорила через силу Гонория, и рот ее искривил безобразный спазм, как будто нечто неправильной формы пыталось протиснуться между плотно сжатыми тонкими губами и таки протиснулось. — Пожалуйста!