Вдруг я чувствую себя всемогущей. И благословленной.

Лос-Анджелес. Вокзал весь выложен белым кафелем, и люди кричат. Он похож на больницу, по которой движутся сумасшедшие с чемоданами. Эти люди не сворачивают с дороги и поэтому сталкиваются друг с другом. Никто не хочет мне посоветовать: нет времени. Снаружи еще хуже. В небе небывалой красоты заря нависает скоплением машин и грузовиков службы доставки. Шквалы гудков и ругани – я в жизни не слышала такого шума. Не знаю, как им удается не врезаться друг в друга.

Я ищу почтовое отделение. Район вокзала ужасен: у отелей нет названий, на улице нет тротуаров. Люди сидят на земле, прислонившись к стенам, просыпаются. Куча обломков ржавых рельс, дети, спящие на грязных покрывалах. По их лицам ползают мухи. Кажется, что они ни о чем не мечтают. А я – ни старше их, ни намного богаче. Я поднимаю голову и ускоряю шаг, не хочу этого видеть. Нет, я не закончу здесь, на улице. Утренний туман медленно рассеивается. Стало видно верхушки огромных пальм, высаженных в одну бесконечную линию, но это лишь несколько золоченых листьев под докучающим солнцем. Ничто не выглядит так, как я себе представляла. Надеюсь, что в Венеции будет лучше, в смысле – чище. На улице Сан-Аламеда я поворачиваю направо, подставляю солнцу спину. Хочется побежать. Мне нужно уйти как можно дальше на запад, к океану. Я ориентируюсь, словно в море, а все эти люди и машины со стороны кажутся водорослями и рыбами.

Гум, должно быть, уже зашел ко мне в комнату и заметил, что меня нет. Представляю, как он сходит с ума, рыщет в отеле с нарочито спокойным видом, а сам тихо паникует… Я могла бы остаться в тепле, заказала бы вафли, панкейки, а к остальному уже привыкла. Безумно странно, что неизвестности и возможному счастью мы постоянно предпочитаем ежедневные страдания и неудобства.

1530. Притворяясь, что чем-то занята, я пишу в углу почтового отделения по адресу Восточная улица, 4. Здешние служащие не обращают на меня внимания. В справочнике (а он огромен), указаны как минимум двенадцать Бресслеров, живущих в Венеции. Лишь двое из них – мужчины, и они не те, кто мне нужен. Диспетчер указала мне на кабинку, и я позвонила по одному из тех номеров. Затем она направила меня в другую кабинку, где я позвонила еще по двум номерам. Когда я выходила из третьей кабинки, на моем счету было уже семь звонков. Я иду звонить, возвращаюсь, плачу, снова стою в очереди и прошу номер телефона очередного Бресслера. Каждый раз я пробираюсь сквозь толпу ожидающих чего-то мужчин, и мои ноги уже дымятся. Мне так страшно звонить… людям. Если уж на то пошло, я не знаю, кому именно звоню. Нет, Магда здесь не живет. Какая Магда? Иногда они орут в трубку, я их отвлекаю. Так реагировали многие, кроме одной очень милой дамы. А может, Магды просто нет в справочнике? Может, ее номер указан в каком-то секретном списке, ну не знаю, чтобы ее не тревожили. Я начинаю сходить с ума. У еще одних Бресслеров не поднимают трубку, нужно подождать. В окошко видно лишь мою голову, а диспетчеры так заняты! Я не осмеливаюсь постоянно им надоедать. Мужчина в рубашке и кепке, который следит за ними, внушает страх. Они тоже его боятся, это видно по их глазам. Я готова была расплакаться: не так я представляла себе этот город, не таким большим, не таким оживленным. Снаружи неожиданно вышло солнце, оно похоже на большой кулак. Даже при вентиляторах, крутящихся на потолке, все умирают от жары. С липнущими волосами и грязным топиком вид у меня, как у беглянки.

17 часов. Наконец-то. Я поговорила с Магдой. Она приедет за мной через два часа. Быстрее не сможет. Венеция далеко, а она едет на трамвае. Я уселась снаружи на ступеньках почтового отделения. Рядом со мной и дальше, вплоть до конца города, по очереди зажигаются уличные фонари и неоновые лампы разных форм и цветов. Я никогда не видела их в таком количестве! Из огоньков выходят слова. Пространство от них растягивается, увеличивается. Город напоминает огромную рождественскую елку, которую, не пожалев шаров, проспектов-гирлянд и темных уголков, раздавил какой-то гигант. Улицы пустеют, почта закрывается. Одна милая диспетчер помахала мне на прощание. Сказала: «Не оставайся здесь, малышка». А я думаю о том, что увидела в газете, которую вытащила из мусорной корзины. Там был портрет улыбающейся девушки. Ее тело нашли на восточной свалке Лос-Анджелеса, она была «задушена» и «со следами сексуального насилия». Это уже третья женщина за месяц, найденная поблизости. Она жила в Лос-Фелис, это спокойный район. В газете даже была фотография ее дома, маленького, с двумя колоннами перед входом, прям как у нашего дома в Рамздэле. Вокруг меня все странным образом притихло: люди проходят мимо одинокие. Они возвращаются домой к семье, к своим телевизорам & детям & женам. Я не запомнила имени той задушенной девушки. Наверное, мне стоило хотя бы попытаться.

Теперь она просто тело в морге. Она больше не танцует перед зеркалом. Она полностью ушла в себя.

По другую сторону бульвара есть открытая бакалея. Мне так охота пить, но я боюсь сдвинуться с места, боюсь пропустить Магду. Она поищет меня, а потом уйдет – о нет, я предпочитаю умереть от жажды! Водители включили фары. Утреннего сумасшествия как не бывало. Я пододвигаюсь ближе к стене, кладу голову на колени, чтобы занимать по возможности меньше места, и жду. Наступает ночь, небо становится все более оранжевым, темнеет. Но там, высоко над горами в сторону пустыни, где еще видны сочные голубые проблески, малюсенькая звездочка мигает как бриллиант. Я не могу ее потрогать, но могу почувствовать ее одиночество.

Я уже пять дней живу у Магды и Нила, ее мужа. Они оба зовут меня по имени, по моему настоящему имени, так, как назвала меня мама, – Долорес. Иногда они могут позвать «Лола», но не «Лолита» и не «Ло». Это мои каникулы, и на сердце теплее от пребывания у них, так мне кажется. Я сплю в зале. После ужина, когда посуда вымыта, мы ставим раскладушку. Днем я остаюсь одна. Занимаюсь стиркой, вытираю пыль, подметаю, драю пол. Я бы и штопала, но не умею. Буду делать все, что угодно, лишь бы остаться.

В самом начале, когда Магда поднялась за мной по ступенькам почтового отделения, я не узнала ее. Лицо будто сварили в мешочек на молоке. Она словно распухла под солнцем или от таблеток. Правда, пока она тащила меня к обратному поезду, здоровалась с водителем и властно отодвигала людей, чтобы мы могли присесть рядышком, я вновь узнала в ней ту сильную женщину, с которой когда-то была знакома, крайне агрессивную по отношению ко всему, что могло нарушить ее планы или сдвинуть с занятого в этом мире места. Казалось, что это она командует водителями, светофором и пешеходами, переходящими через дорогу. И расположением улиц и остановок трамвая тоже. После полутора часов езды и двух пересадок мы приехали сюда, в ее маленький домик на Венис-Бич, где она живет с Нилом. Они еще молоды, но вид у них потрепанный. Похуже, чем у мамы и Гума. На них сказывается работа, жизнь, ну, или что там еще может их тяготить.

Чувствовалось, что Магде сильно хотелось забросать меня вопросами, но она не стала этого делать во время ужина, мы лишь поговорили о маме. Она не смогла быть на похоронах, так как незадолго до этого начала работать у семейства Генри в Восточном Голливуде. В тот день как раз был день рождения миссис Генри & они пригласили кучу народа & невозможно было бросить миссис Генри в подобный день, даже ради похорон своей золовки & миссис Генри однозначно нашла бы кого-то другого & Магда наверняка потеряла бы свое место. А это замечательное место, потому что миссис Генри очень щедра, но может и подлость сделать без зазрения совести, и этого надо остерегаться, как говорит Нил… Нил не произносил ни слова, но кивал головой. В результате, вместо того чтобы ехать в Рамздэль, она сходила в храм и помолилась за душу моей матери. Я врала, описывая красивую церемонию, много цветов и так далее. Когда я рассказывала, как плакала на кладбище, на глазах Магды выступили слезы. Она схватила меня и прижала к себе. Это было непросто, мы ведь сидели за столом. Я чуть не упала со стула.