Но странным образом, когда солнце опускается к горизонту, мы всегда куда-то приезжаем! И когда приезжаем куда-то, в какой-то мотель, я начинаю искать животных: собак, кошек, осликов, пони… есть у нас что-то общее, они понимают меня. Я могу рассказать им все на одном дыхании. Им столько же лет, сколько и мне, только вот они старые, совсем старые. Очень старые дети.

Это уже пятнадцатый Sunset Motel или Oaks Plaza, в котором мы останавливаемся. Как всегда, Гум паркует «бегемота» (так он называет свою машину) перед входом в мотель, выгружает наши чемоданы и просит комнату с двумя кроватями. Это лишь формальность: чаще всего его устраивает кровать на двоих, когда ничего больше нет, а про дополнительную кровать мы забыли давным-давно. Каждый раз я пытаюсь тянуть время, насколько возможно. Прошу 25 центов, чтобы послушать радио, заказываю дополнительную песню, требую солнечную ванну на длинном стуле во дворе, мороженое, нахожу страшное насекомое в ванной или дочитываю статью в Hollywood Review.

Я никогда не сажусь на диван, даже если диван есть, но он всегда умудряется пристроиться на подлокотник моего кресла или на травке у моего шезлонга и начинает гладить мне ноги. Я ворчу «дай мне позагорать» или прошу сходить в бар купить мне чего-нибудь холодненького, но он начинает торопиться и, как всегда, засыпает меня обещаниями. Сегодня вечером мы пойдем в кино, завтра он подарит мне ролики, мы поиграем в минигольф, жизнь будет солнечной и пирожные с марципаном упадут с неба…

Я соглашаюсь, потом ворчу, когда он начинает ласкать мои груди и поднимает мой корсаж в горошек. Тут он начинает угрожать. Он меня бросит, в конце концов, он не мой отец и не обязан мною заниматься. Или он отправит меня в школу для трудных подростков. Кстати, я должна вбить себе это в голову: у меня больше ничего нет, только он, и, к счастью, он здесь. Я бедная Долорес Гейз, ни доллара, ни цента за душой. Всё в его штанах, куда мне надо бы засунуть мои загорелые пальчики. Я окажусь в убежище для обездоленных детей округа Рамздэль и какого-то другого, потому что я больше не отношусь ни к какому округу, ни к какому городу, ни к чему. Это будет суровое место с кучей тараканов и злых детей с блохами в волосах. Больше не будет мороженого… Да, кстати, мороженое, которое тебе купил отчим, вкусное, правда? Видишь, какой он милый, как хочет уберечь тебя от ужасов сиротской жизни в угольных ангарах и переулках…

А я плачу. Плачу, потому что боюсь его, но и жить в подвале со всеми этими ужасными потерянными детьми тоже боюсь. Плачу, потому что мамы больше нет и потому что я осталась одна со своим клубнично-ванильным мороженым. Не нужно было его заказывать. Я уже не знаю, что мне думать, и вообще стоит ли думать или просто дать ему везти меня, куда захочет! Делать это – всегда плохо, но, странное дело, я никогда не думаю об этом до того, как это произойдет, а потом… Никогда. До и после он просто милый Гум, который заботится обо мне и смешит меня.

Он вечно говорит, что всегда будет моим опекуном… если я буду послушной. Он смеется, обнимает меня, кружит. Нет, нет, я никогда так не поступлю, не оставлю тебя, моя Лолита. Ты моя подруга, а я твой друг. Пошли в кино, посмотрим один из твоих идиотских фильмов, ну что же я так, один из твоих прелестных фильмов с неотразимым загадочным принцем и белокурой принцессой-красавицей… Правда, принц в начале был отвратительной жабой, а принцесса читала Screen Romance и Photo Life, как ты… Потом он целует меня в лоб и мило обнимает.

Я довольно улыбаюсь и, в конце концов, смеюсь вместе с ним. Он может быть очень смешным, с его тонким чувством юмора. Да, он может быть забавным. Я обожаю его насмешливость, он сам так говорит. Он, и вправду, единственное живое существо, которое заботится обо мне.

Когда выходят новинки, мы идем в кино. Сегодня мы смотрели Dark Passage[4]. Я думала, что было бы здорово поменять лицо, как Хамфри Богарт, которого преследует полиция, – поменять жизнь. Но это бы не помогло.

Никто за мной раньше не гнался. Никто не знал моего лица. И никто не преследует меня сейчас. За мной ничего. И мало что впереди. Я мусор в реке, у меня нет выбора.

Каждый раз, когда мы возвращаемся в отель после ужина или кино, я оглядываюсь по сторонам и не вижу ничего и никого, даже лица моих подруг стираются из памяти, как если бы они теперь жили в другом мире. У меня нет фотографии мамы. Она тоже сотрется из памяти. Тогда я смотрю на Гума и чувствую себя ужасно одинокой. Но он тут, он тянет меня за руку и смеется, давай, иди сюда, Ло, тебе нужно принять душ, маленькая грязнуля. Потом, промыв мне мозги своими обещаниями и угрозами, он проскальзывает толстыми мыльными пальцами у меня между ягодиц туда, где грязно… и потрошит меня, как рыбу.

После полудня с разрешения Гума я пошла прогуляться в лесу позади мотеля. Лес был маленький, и мне совсем не было страшно. Если спуститься ниже, в самом конце пути, почти наполовину застланного орляком, есть очень широкая река и островок земли, со стороны напоминающий песчаный берег, и немного сухой травы под лучами солнца. Я смотрела на воду и плела косички из травинок. После, добавив к ним несколько желтых и белых цветов, я сделала венок и надела его на голову. Почерневшие от солнца мальчишки в разорванных белых рубашках проплыли на лодке вдоль другого берега реки. У них были удочки. Они помахали мне в знак приветствия и отпустили какие-то шутки, но я их не поняла. Они посмеялись и испарились, эти мелкие бесформенные герои.

Я впервые была одна с тех пор, как Гум приехал за мной в лагерь. Я была по-настоящему одна и могла сама решать, куда идти, пусть и всего на несколько часов. Я легла и стала смотреть на высокие деревья, взмывавшие в голубизну неба. Парочка сарычей медленно кружила в высоте, казалось, они совсем не прилагали усилий. А вдалеке, далеко-далеко на другом берегу реки за бесконечными пшеничными полями, голубые горы возвышались в горячем воздухе. Казалось, они стояли в полном одиночестве, без фундамента, будто живые храмы. Вдруг я ощутила спиной, как растет трава. Мир показался мне вдруг огромным и, как сказать… невероятно реальным. Этот мир обещал ждать меня, дождаться, когда я стану взрослой и свободной. Он не исчезнет. Он был полон свободы и разных возможных жизней. И тут тысячи мушек, летавших у меня в голове вот уже несколько дней, перестали жужжать. И я долго ни о чем не думала. Я поверила. Куда бы я ни пошла, что-то большее, чем я сама, защитит меня. Тогда я подумала об Иисусе, о душах моих матери и отца и тех, кто жил на этой земле до нас, но это было не то. Никто не подавал мне знака. Если честно, ничего не произошло, но вроде как все поменялось.

Снова дорога, автозаправки, рестораны, мотели и солнце, которое постоянно гонится за нами, перепрыгивает через нас и, в результате, обгоняет… Я не знаю, куда мы едем. И Гум, по всей видимости, тоже. Мы гуляем по твоей прекрасной Америке, говорит он. Гум притворяется, что его привлекают пейзажи и маленькие городки, в которых мы останавливаемся. Чаще всего в этих городах есть пыльная главная улица, продуваемая горячими потоками воздуха, кирпичные здания и пара бутиков, над которыми красуется дата их открытия: «с 1898», «с 1912»… претенциозного вида мэрия с белыми колоннами, очень приличная церковь и больше ничего. Ничего, пустота, Прыжок в пустоту. Безграничные пшеничные поля и хлопок. Все такое ровное. У меня кружится голова. Ничто меня не спасает! Я не хочу смотреть.

А, нет, иногда есть еще и стелы, на которых огромными буквами написано название города или вокзала, но так бывает редко. Зато всегда есть вывеска: «До свидания!» Скажешь тоже! Да, Гум тщетно пытается заинтересовать меня этими прекрасными местами (постоянно затерянными на другом конце света), но в настоящее возбуждение от этого путешествия он приходит, лишь когда ужин подходит к концу. Когда мы задерживаемся в зале и разговор исчерпывает себя. Когда нужно идти в кровать.