*** *** ***

4 глава.

Мы больше не разговаривали. И когда покинули аэропорт, просто сказали друг другу: « Счастливого пути» и разошлись. Было очень жаль. Когда я села в такси, протянув водителю бумажку с адресом, заботливо написанную Озоновским, мне вдруг почудилось, что от моего сердца шли невидимые нити. И они порвались, когда я уехала от Павла… Мне будет его не хватать… Странно, что я так привязалась к незнакомому человеку за время одного полета…

Про Озоновского я вспомнила лишь у ворот католической школы: громоздкой, серой, готической…

Уже темень. Близится ночь. А я одна. «А Германа все нет», – зачем-то сказала я про себя. К тому же, я попросила водителя остановиться не у самой школы, а напротив книжного магазинчика. Ну, не попросила, конечно. Я тщательно следила за дорогой, когда мы отъехали от центра города, а увидев магазинчик, около которого расположилась небольшая площадка, выложенная булыжником, замахала руками. И сразу же протянула купюру. Водители везде одинаковые. Что в Москве, что в Париже. Даже в бунтующем.

Когда такси уехало, оставив меня одну на небольшой площади перед магазинчиком, я поежилась. В Москве бы за такую купюру водитель хотя бы поинтересовался, что мне нужно в этот час в таком месте. А в Париже, должно быть, этот водитель подумал, что у меня свидание.

Странно, что я не спросила Озоновского, как звучит на французском « Парижская католическая школа». Может, Озоновский ждал, что я ему позвоню и спрошу об этом? И вообще, как я буду объясняться со школьниками? И о чем с ними говорить? Зачем? Почему? Я по-прежнему не понимала ничего. Больше всего не могла понять, зачем я сюда конкретно прилетела…

Наверное, я оказалась в Париже для того, чтобы простить Озоновского. Тяжело было думать о нем плохо после пяти лет, проведенных вместе. Ведь для чего-то же он меня сюда отправил одну…

Я, конечно, могла бы доехать и до самой школы… Но мне очень захотелось, ни смотря ни на что, проделать до этой самой школы путь пешком. Я ведь очень люблю сказки… Как там говорил Озоновский? Выйти с площади, подняться на пригорок, спуститься, потом налево и прямо…

Интересно, этот его сын хорошо говорит по-русски? Я совсем ничего не знаю о сыне Озоновского! И он мне ничего о нем не рассказал! Общие детали не в счет! Я даже не знаю, как его зовут! Ужас! Я не спросила, потому что была в шоке и мне было не до подробностей! Но Озоновский! Он-то почему ничего толком мне не объяснил? В этом тоже был некий смысл? Был ли вообще в этом какой-нибудь смысл? Но отступать некуда. Уже почти ночь. Я чертовски устала и хочу спать. Чтобы попасть обратно в аэропорт, переночевать там и улететь обратно в Москву, мне нужно такси. А где его взять?

Наконец, я оказалась на той самой узкой улочке и стала пристально рассматривать мрачное, высокое, серое здание. Каменные горгульи, сидящие на крыше, были так высоко, что я толком не смогла их рассмотреть, что меня в данный момент только порадовало. Я подошла к крыльцу, над которым светила тусклая лампа, и еще раз огляделась. Чуть поодаль от крыльца шел довольно высокий забор. За забором различалось шоссе. Голые ветки деревьев хорошо давали разглядеть дорогу. Когда деревья цветут, в этом месте, наверное, становится еще более жутко, чем сейчас… Да и сейчас как-то уж слишком темно. Ничего толком не видно. Звезды на небе мелкие и тусклые.

Я нажала на звонок. Внутри стояла тишина. Ни единого шороха. Я стояла и ждала. Прошло уже минуть пять, но ничего не происходило.

Я была на грани истерики. Меня стал обуревать страх. Стою ночью черт знает где, на узкой улочке, людей и машин нет, по – французски не говорю… Но в панику я впасть не успела. Послышался шорох, лязг, шаги, и женский голос спросил что-то по – французски. О, ужас! И что говорить? О чем меня спрашивают? Никаких инструкций по этому поводу Озоновский мне не давал.

В отчаянии я крикнула:

– Мария Крылова! Я из Москвы! От профессора Озновского!

– О! Мадемуазель! Вьи! – раздалось за массивной дверью.

Послышался лязг. Вероятно, помимо замков, дверь закрывали на засов.

Тоненькая, маленькая женщина, закутанная в черный плащ, повела меня вглубь здания. Она молчала. Я тоже.

Внутри было темно. Светильники на стенах почти не давали света. Женщина повела меня вверх по лестнице. Затем мы куда-то свернули. Прошли по коридору. Снова свернули. Снова оказались на лестнице. Снова поднялись. Лабиринт. Одна я отсюда не выберусь. Интересно, здесь выдают путеводитель?

Наконец, мы оказались в узком коридоре, с двух сторон которого шли белые двери. Все это напоминало коридор общежития. Чем, по сути, это и являлось. Вероятно, мы оказались в той части крыла, где живут преподаватели. Почему они здесь живут, кстати?

Женщина открыла дверь, тут же отдала мне ключ, зашла, включила свет и провела по воздуху рукой, словно говоря « Добро пожаловать». Я кивнула головой. Да уж, иного я от школы и не ожидала. Узкая маленькая комнатка. Узкая железная кровать. Шкаф. Стол. Одна полка. Маленькое окно с серыми жалюзи. Туалет. И маленькая ванная комната. Вместо ванны – душ.

Я поставила свой чемодан у кровати. Ужасно хотелось есть. Надеюсь, меня догадаются накормить ужином? Хотя бы напоить чаем?

Женщина кивнула в сторону открытой двери, сказала что-то и изобразила, будто ест бутерброд. Слава богу, меня накормят! Я энергично закивала головой.

Путь до столовой был такой же длинный и запутанный, как и путь до комнаты. Как я вернусь? Меня же не оставят одну?

Столовая была огромная, холодная, плохо освещенная. Вдоль стен стояли деревянные столы с деревянными скамьями.

Мне поставили на стол тарелку пустого риса, кусок черного хлеба с маслом и стакан холодного чая. Жуть! Я бы никогда не стала есть такой скверный, мягко выражаясь, ужин! И вообще, я ненавижу масло. Хоть бы сверху сыр положили, как это делают в наших школах… Но альтернативы не было. Я съела все. Даже хлеб с ненавистным маслом. И все равно осталась голодной. Но не настолько, чтобы умереть с голоду. А завтра я что-нибудь придумаю. Эх, надо было сразу догадаться, что в католической школе так скверно кормят…

До комнаты меня проводили, что-то сказали на французском, должно быть, пожелали спокойной ночи.

В комнате было прохладно, особенно после душа, и я легла спать в водолазке. Одеяло в пододеяльнике было тонким и слегка колючим. Такое ощущение, что я оказалась не в школе, а в армии.

Но не смотря на все неудобства, я тут же уснула. Как ни странно, на этот раз я не видела снов. Или просто их не запомнила…

… Кто- то потряс меня за плечо. Я потянулась, не открывая глаз, и пробормотала:

– Какого черта?.. Сколько сейчас?

В ответ я услышала французскую речь. Все встало на свои места. Я в католической школе, будь она не ладна!

Та же женщина в черном платье в пол жестами объяснила мне, что ждет меня в коридоре, чтобы проводить в столовую. Я кивнула, и когда моя провожатая вышла, в бешеном темпе начала приводить себя в порядок. На утренний душ времени не было. Не беда. В принципе, я и не испачкалась.

Я ополоснула лицо, совсем чуть подкрасила ресницы и губы блеском, и надела шерстяное черное платье. Оно, хоть и было черным и не шелковым, все же мало напоминало ту одежду, в которой, должно быть, ходят в католической школе. Но другого у меня не было. У меня не было сил, времени и желания посетить перед поездкой магазин и выбрать себе соответствующие наряды.

Меня снова проводили в столовую. Спутница жестами объясняла мне, видимо, что я должна запомнить дорогу. Я жестами спросила ее, нет ли путеводителя. Женщина меня долго не понимала, а когда поняла, рассмеялась сосем не по-католически, но спохватилась вовремя. Потом она показала рукой на себя, стукнула себя в грудь, кивнула, изобразила, как пишет на своей ладони, а потом эту ладонь протянула мне и подняла брови. Я поняла и ответила: « Мерси». У меня будет путеводитель.

На завтрак был горячий чай и жареный на подсолнечном масле черный хлеб. Я была так голодна, что мне показалось, вкуснее этого завтрака я ничего на свете не ела.