Ну и вот как тут скажешь, как тут тронешь, как потом себе простишь?

Не простишь же, совсем не простишь.

Поэтому и так вот, только так: ладонью на ресницы, чтобы половину лица заодно закрыть, фыркнуть, буркнуть глупое, напыщенно-лживое, шапку красную пониже натянуть и руки, которые в сбившихся оленьих варежках, перехватить — мол, вот ты и попался, мелкий. Хохочешь, дурашка резиновый, ужом извиваешься. Игра, думаешь…

Думаешь же, да?

А здесь вот…

Здесь не игра.

Здесь — звёзды-блики-солнце, небо шаткое, поступь тихая, сердцем отмеченная. Здесь — варежки эти снять, чтобы кожей к коже, чтобы медленно, слишком близко, постыдно даже: подушечками, кончиками, кровью к крови и ве́нками просвечивающими, как стеблящимися по весне корнями. Здесь — огладить, переплести — всего на секунду, не больше — и к губам поднести — быстро-быстро, чтобы и не заметил, чтобы подумал: да шутка всё, баловство, так просто почему-то надо.

И ещё здесь обязательно — поцеловать. Губами обветренными, дыханием сбившимся, напуганным, частым. И в руке зажать ладони эти поймавшиеся: узкие ещё, маленькие, обе в одной умещающиеся.

Пусть его мелкий возится под боком, сопит, верещит, не понимает. Игра ему, игра всё, ничего на этом свете кроме игр и не бывает: вон, глупый, головой буйной бодается, от шапки избавиться пытается, а рук…

Рук не вырывает почему-то.

И лицо за окончательно сползшей шерстяной каемкой прячет.

Эйс смотрит на это, хмыкает, веснушкой каждой улыбается, усмехается — широко, пьяно, безумно. Смеётся уже в голос полный, шапку дурную, красную, с макушки вихрастой стаскивает, пытается глаза отыскать, узнать в них что-нибудь, прочесть, хоть и читать толково не умеет, разглядеть: как минимум то, что не в воображении это всё его одном, взаправду что, не понарошку. А мальчишка…

Да что мальчишка?

Отворачивается он, в снег белый с коркой ледовой таращится, сопит рассерженно, губы поджимает: знает, видел и видит, давно видит, не дурак уж настолько, да и вообще лучше Эйса, лучше всех каким-то бесом немыслимым понимать и принимать умудряется. Не замечает, не умеет — осознанно то есть чтобы, — а вот умудряется.

Оттого и сопит, оттого и щеками красно-алыми горит, красуется.

И снова бодается — мол, не смотри! Мол, и в моём мире, пусть и не таком взрослом да всё пуховом, звёздном, бело-белом, любовь первая случается…

Понял, глупый братик?

========== Ночница ==========

Эйсу не спится вот уже которую ночь: ёрзает в постели тёплой — слишком-слишком, чтоб её, тёплой, — к коже неприятно липнущей, с боку на бок перекатывается, потолок хмурым взглядом буравит. И руками за голову лезет, и ногу на ногу запрокидывает, и одеяло сбившееся вниз с себя тянет, и раздражение скрипучее, на обратной стороне век пропечатавшееся, угольком-светляком выжигает, и нетерпение в животе кольцами-пружинками тугими топчет, давит да всё больше с того мучается. И закричать ему хочется, и кулаком куда-нибудь ударить, и плюнуть на всё, и к бесам горным, коварным, послать эти ночи, звёзды эти шальные, воздух напоенный, летний, сладостный, а вместе с воздухом — и беззаботного дурака-мальчишку на придвинутой соседней лежанке.

Мальчишку, если уж на то пошло, в первую очередь: он же и виноват в этом его недуге новоявленном, всё он.

Лежит вон, руки-ноги к груди подобрав, головой до пуза собственного дотянуться пытается — и Эйс ведь уверен, что дотянется однажды, ещё как дотянется: ого-го как шея длиннющая уже вытянулась, будто у жирафа сломанного, и ресницы чёрные, пушные, от старания да стремления куда-то в противоречащие человекам степи подрагивают.

Смотреть на такое — нехорошо немного, отталкивающе, напрягающе, страшно. У нормальных людей…

Ну, как у нормальных…

В общем, у таких, как Эйс, кости бы все давно уже переломились от выкрутасов подобных, жилки-венки-сосуды, в которых он не очень сведущ, порвались бы, кровью красной кожу изнутри окрасив, а этот вот — спит себе, сопит, храпит, пяткой розовой дрыгает, с врагом-крокодилом невидимым лягается.

Эйс-то знает, что косточки с виду птичьи, в тело мальчишеское завёрнутые — резина, как она ни есть. Не только там шкурка всякая у него из резины треклятой, не только улыбки широкие, сумасшедшие, каких у всё-тех-же-где-они-однако-водятся-нормальных-людей не должно быть, а вот вообще всё. Ну, или… почти всё. Ресницы, например, обычные самые. И волосы — тоже: Эйс сам проверял, сам пальцы запускал, сам дёргал да на слёзы в глазах чернющих натыкался.

Извинялся вот потом, хоть и не очень толково, правда.

Поэтому лежишь вот так, ночами лунными-безлунными, потолку гримасы корчишь, а нет-нет да и в сторонку, на мальчишку дурного поглядишь — ну а мало ли? Ну а вдруг у него там ещё что-то не резиновым окажется? А вдруг всё-таки вот эту шею, на которую и смотреть-то не-по-себе — сердце от тревоги и непонимания замирает, колется, бесится, — свернёт?

И что тогда? Что тогда ему делать без обезьяны своей дурашливой, без занозы в заднице нарывающей, без плаксы пустоголового, жить спокойно сколько уже времени не дающего?

Куда податься, перед кем обещания сдуру даденные выполнять, кому нос утирать, кому кричать — не словами, взглядом, осанкой гордой, притворно-несгибаемой: мол, давай, мелочь, догоняй, поспевай, силёнок набирайся. За мной чтобы, не за кем-то там, не за Шанксом рыжим, не за мечтой своей спятившей, не за чайками-альбатросами-поморниками, а за мной, за одним мной всегда. А уж я ради этого ух-ты-каким сильным стану, весь Гранд Лайн покорю, к облакам грозовым птицей-славой взметнусь. Так что гнаться тебе до самого горизонта придётся, до самого края мирских океанов, до самого исступления и упрямства бараньего, коим нас с тобой обоих судьба чокнутая наделила.

Вот ради этого — хоть в воду с Дьяволом Морским под сердцем, хоть в жерло клокочущее, хоть в пасть гигантской золотой рыбины. Куда угодно, в общем.

А без…

Об этом Эйсу думать не хочется — стыдно, стыло, до дрожи в коленках и неприятного холодка под ноющей ложечкой.

Страшно, словом.

Очень и очень…

Страшно.

🕱

Мальчишка просыпается, когда прозрачный пузырь из раздувшихся возле носа соплей-слюней лопается с едва уловимым хлюпом, брызгами липучими ложится на потерянную сонную мордаху, попадает на нос и щёки, стекает пустой бесцветной пеной по подбородку. Луффи переворачивается, рассеянно хлопает глазами — большими, что солнце в кармане, — щурится, жмурится, губами причмокивает да замирает весь разом, на взгляд напротив напоровшись. Недоумевает, теряется пока.

Вроде бы ночь жутнейшая, вроде бы темно-темно ещё, тихо, медведь косматый, сны приносящий, шкуркой тёплой спину-бок греет, обратно утащить хочет, в страну чудесную, где мясо-облака, берега-окорока да лапки всякие вкусные, хрустящие, по волшебным речкам плавают, и вода там совсем-не-опасная.

Чего бы в такую замечательную ночь не поспать, зачем, для чего сиднем лунатиковым отсиживаться?

А Эйс вот…

Не спит.

Лежит, белка́ми в сгрудившемся мраке поблёскивает, на него, Монки, точнёхонько смотрит. Серьёзно так смотрит, пристально, хмуро даже. И не мигнёт, и взгляда не отведёт, и ни слова не проронит, потому что неразговорчивый он, потому что не угадаешь никогда, о чём думает, но что думает о чём-то постоянно — это так же точно, как и то, что ручьи зимой обращаются в лёд.

Луффи так-то знает, что подобное порой приключается: проснётся он, чтобы попить там или по нужде сходить, или просто почему-то, будто дёрнул кто за плечо или за ногу, а брат…

Не спит.

Иногда поднимается, следом топает, иногда в постели остаётся, ждёт словно, когда всё сокровенное мальчишка лохматый сделает да обратно носом в подушку плюхнется, захрапит заливисто, цепкими пальчонками на матрасах-одеялах стиснувшись…

Вот и сейчас — снова.

— Эйсу, эй, Эйсу же… — зовёт его однажды Луффи. Тянется, глаза слипшиеся, открываться в упор не хотящие, ладонью трёт, морок-туман согнать пытается. На локтях приподнимается, ноги к себе подбирает, садится, выпрямляется, раскачиваясь из стороны в сторону болванчиком шатким, из костей птичьих да плеч узких, хрупких, безропотно детских. — Ты чего опять не спишь…?