— Луффи…

Монки не хотелось ни двигаться, ни открывать глаз, ни отвечать… Но голос — болезненно-важный голос — продолжал звать его.

Кругом было тихо. Так тихо, точно весь мир разом умер, рухнул в лунный кратер, просто-напросто перестал быть. Не пели птицы, не ревели мотором машины, не шипел косыми струями дождь, не переговаривались друг с другом живые, такие живые камни, деревья, пучки или заросли жухло-зелёных трав…

И даже внутри, в собственной знакомой груди, где всегда прежде колотилось и стучалось, было странно, неестественно тихо. Так, точно что-то необъяснимо нужное, необъяснимо незаменимое раз и навсегда покинуло ломкие створки хрупкой плоти.

— Луффи…

Омытые льдом пальцы, не желающие оставлять в покое, накрыли между тем шею, медленно очерчивая незримый звёздный узор…

И маленький Ди, подчинившись им, сдавшись и поддавшись, всё так же нехотя, но отворил глаза, чтобы тут же ослепнуть от невыносимо белого и яркого, ударившего вспышкой пронёсшегося мимо света. Ослепнуть — ослепнул, только боли почему-то не испытал.

В уголках глаз проступили слёзы, собрались росными каплями на веточках ресниц, оказавшись тут же подхваченными трогающими и трогающими холодными пальцами, но Луффи, по-прежнему не испытывая боли, продолжал смотреть прямо перед собой, постепенно выхватывая в призме вьюжно-белого знакомые рыжие веснушки.

Косматые древесные лапы над головой застыли вытесанными изо льда громадными скульптурами. Еловые, сосновые и пихтовые иголки, мерцающие нежно-голубым свечением, подтренькивали немым звоном седого инея.

Белое, совершенно белое небо, белый свет, белые пыльные снежинки, сыплющиеся на закрашенную извёсткой землю…

И тёплые медовые глаза напротив, глядящие бархатно, тоскливо и капельку, самую капельку виновато.

Такие родные, такие нужные и такие желанные…

Тёплые холодные глаза.

— Эйсу…

Взъерошенный мальчишка жался к спине веснушчатого юноши, обвивал посиневшими ручонками его плечи, пихался обветренными губами в шею, зарывался лицом в щекочущие тёмные волосы. Стискивал коленками обеих ног ребристые бока — крепко-крепко, до синяков, которым никогда не проявиться на холодной коже.

Луффи смутно помнил чёрное, бурое и зелёное, помнил душащий изнутри отчаянный страх: страх, что больше никогда-никогда он не увидит своего человечка-светлячка, никогда не сможет услышать его голоса, никогда не заглянет в глубину краплёных глаз-янтарей. Помнил сопротивляющиеся ветки, хлещущие по рукам и лицу, разгорающуюся ночь, собственное обессиленное тело, ломающееся от острой нехватки воздуха и трескающихся костей…

Помнил, как, падая в разверзшуюся зыбкую пустоту, боялся лишь одного — что он так и не сумеет отыскать своё волшебное, своё единственно значимое сокровище.

Но сейчас…

Сейчас огненный светлячок был здесь, рядом. Ледяные пальцы сильно сжимали поддающиеся бёдра, твёрдая и широкая спина прижималась к груди, волосы всё так же пахли морской солью, а с тонких губ не сходила печальная-печальная улыбка.

И Луффи было даже всё равно, что у Эйса — снежная кожа, а у него самого — звенящая пустота внутри. Какое всё это имело значение, если его чудо, его колдовской огонёк был с ним? Если, уверенной поступью продираясь сквозь тоже странный белый лес, нёс его куда-то, бережно прижимая к своей спине?

— Эйсу… — замёрзшие губы потянулись к такому же замёрзшему уху, осторожно прихватили кончик, ещё раз выдохнули в самую раковинку заветное имя — тихо-тихо, сбивчиво, болезненно-пьяно. — Ты всё-таки пришёл за мной, Эйсу…

— Глупый… — светлячок повернул голову, позволяя неуклюжим детским губам коснуться своей щеки, а пальцам — очертить линию скул и дрогнувшего подбородка. — Ты не должен был приходить. Я же просил тебя, Лу…

— А вот и должен был! Ещё как должен был! — пальчонки, сохранившие отпечаток познанного красного цвета, схватились за волнистые пряди, крепко-накрепко сжимая те в судорожно трясущихся кулаках. — Знаешь, сколько я искал тебя? Сколько звал?! Я боялся… я думал, что ты никогда больше… Что я никогда больше тебя не…

— Лу…

— Ты дурак, Эйс! Дурак-дурак-дурак! — мордашка маленького Ди, ставшего как будто ещё меньше, ещё младше, исказившись страшной смесью из обиды, боли и полыхающего незалечимого испуга, зарылась в макушку Эйса, согревая снежную кожу льющимися и льющимися тёплыми слезами.

— Дурак, Лу. Я знаю. Но…

Острые коленки сжались сильнее, босые пятки, растерявшие свои сандалии, ударились о бёдра.

— Я даже поправился, видишь?! И нога больше совсем не болит! И… — мальчишка шумно шмыгнул носом, всхлипнул, задохнулся застрявшим в горле спазмом, скосил взгляд на собственную левую ногу, действительно лишённую привычных уже белых полотен.

Он был здоров, рядом был Эйс, а лес…

— Эй, Эйсу…

Светлячок лишь чуть повёл плечом, вопросительно приподнял лицо и брови, и Луффи, сам не зная как, разглядел этот жест так ясно и так отчётливо, будто вдруг научился смотреть сквозь кровь, плоть, кожу, белые стенки костей да, наверное, огонь.

— А когда… когда зима успела прийти?..

В ломком мальчишеском голосе, слишком тихом и не-звонком теперь, отчётливо прозвучала колючая растерянность, и Эйс, крепче зажмурив глаза, изо всех сил стиснул пальцы на костлявых узких бёдрах.

— Пока ты спал, Лу…

— А я что, спал? Так… так долго, получается…?

Земля под ногами тонула в покрове из белого снега; Луффи порой выворачивал шею и свешивался через плечо своего светлячка, чтобы разглядеть цепочку из оставленных одиноких следов, но…

Следов не находилось.

— Какой странный здесь снег, Эйсу…

Выбеленные снежной стужей деревья переливались неслышимым звоном окостеневших сосулек, застывших в вечном полёте комочков бесцветных пташек, вылепленных из разбросанной там и здесь зимней души. Серый иней-лишай осел на стеклянных стволинах, бесконечно глубокое монотонное небо, окрашенное смоченной в молоке кисточкой, спускалось ниже и ниже, пытаясь закончиться и упасть. Холмики сугробов, так сильно похожих на просыпанные в детстве горки из манной крупы, по-прежнему не вбирали и не оставляли ничьих следов.

Ветер стих, почва не отзывалась ни звуком под порой отяжеляющейся поступью огненного светлячка со снежно-холодной кожей…

А Луффи вдруг запоздало понял, что ему совсем не нужно дышать.

Мальчик пропел, тихо мурлыкая себе под нос, забытую детскую считалочку, насчитал тридцать пять одинаковых стеклянных деревьев, а лёгкие так ни разу и не сжались в конвульсивном спазме, требуя живительного глотка.

Наверное, ему стоило бы удивиться, спросить об этом Эйса…

Наверное, наверное, наверное…

Но здесь, в задумчивом седом мире, где всё-всё-всё покрылось зимой и стужей, просто не находилось места для этого чувства. Чувства ведь — они для других, для тех, в чьей груди колотится прошитое сосудами-капиллярами горячее сердце и под чьими ногами приминается, оставляя глубокие лунки, белый новорожденный снег.

Поэтому…

— Эйсу, Эйсу… а куда мы с тобой идём…?

Светлячок в янтарных веснушках на одно несуществующее мгновение обернулся, сбавил шаг…

А затем, всё так же мягко и так же грустно улыбнувшись, лишь прозрачно качнул головой, прошептав еле слышное:

— Домой, Лу. Мы идём с тобой домой…

На белом холме, под окрашенным метелью белым дубом, стояла знакомая телефонная будка. Старая синяя-синяя будка, расчерченная тоненькими пыльными трещинками, меленькими квадратиками ровных окошек и приглашающе приоткрытой дверцей.

Эйс остановился совсем рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, и, к недоумению Луффи, замер. Разжал пальцы, позволяя худенькой тушке спрыгнуть на здоровые ноги. Опустил руку на вихрастую макушку, зарылся ласковым жестом в волосы и до того, как маленький Ди успел хоть что-либо спросить, переместил ладонь тому на глаза.

— Эйсу…? Ты чего?

Странная синяя будка, похожая и непохожая одновременно на весь застывший белый мир, на сей раз не заинтересовала мальчишку. Наоборот, где-то в груди, на месте исчезнувшего сердца, давно уже свернулось в клубок понимание, что светлячок вёл его именно сюда, к ней, к началу…