— Ублюдок! Ты всего лишь очередной поганый ублюдок, Джек Пот! Такой же, как и они… все! Паршивое вероломное ничтожество, готовое наврать и продаться за кучу помойного дерьма! А я ведь считал… я правда считал, что ты… ты и я… мы могли бы… что у меня… наконец… хоть кто-то… поя… появил… ся… и я больше… больше совсем не… один…
Он, казалось, готовился вот-вот поддаться пожирающему изнутри Четырнадцатому монстру, отдать себя на растерзание жадной слюнявой твари и с концами сойти с ума, когда взгляд его вдруг — всего на какое-то тщедушное неполноценное мимолетие — пересекся со взглядом Джека, умудрившимся там, на самой-самой глубине, сберечь слишком больную, слишком пугающую уверенность в том, что всё делает правильно, всё делает как надо, не собираясь ни подводить, ни оставлять, ни нарушать даденного однажды слова…
Затем же, скрючившись в три погибели да выблевав из раскрывшегося, отцепившегося от мужской шеи рта грязный кровавый сгусток, мальчишка широко-широко распахнул вновь прояснившиеся голубичные глазищи да, взвыв продырявленной картечью псиной, грохнулся с руганью на пол и, еще неестественнее согнувшись, ударом беспощадно пнувшей ноги отлетел к стене, распластываясь под той потрепанным беспомощным мешком — удары Джека, и окутанного разыгравшимся под шкурой черным бешенством, и четко осознающего, что иначе этого идиота не угомонить, оказались куда весомее, куда болезненнее, куда пригоднее для того, чтобы сломать да покалечить и без того держащееся на обрывающемся волоске тело.
— Болванище… да что же ты настолько-то тупой, черт тебя подери… — сквозь зубы, чувствуя себя донельзя мерзко, мутно, отвратительно и виновато, прошипел прикусывающий язык, чтобы не натворить чего-нибудь еще, Пот, краем глаза покашиваясь на сраного обдолбанного доктора, который, явно не зная, радоваться ему или же носиться с подпаленной задницей, аккуратно вышагивал вдоль противоположной стеночки, то протягивая навстречу трясущуюся за мальчишку руку, то, наоборот, быстро втягивая ту обратно, точно боясь, что неконтролируемый психопатище в лице смуглого громилы потеряет к несчастному ребенку интерес да обратит внимание непосредственно на него.
Впрочем, вопреки этим своим ничтожным страхам, белый залысевший козел, помявшись, умудрился — когда всё затихло, мелкий остался лежать, подобрав колени, на полу, а Джек застыл в нерешительности, не зная, что предпринять дальше и как заканчивающееся время растянуть — подать голос, просаженным попискивающим лаем вымасливаясь:
— Будь с ним, всего дорогого ради, аккуратнее! Будь с ним аккуратнее и не повреди его левого глаза и левой руки, я очень тебя прошу! Ты и близко не представляешь, насколько они бесценны для меня!
Джек, от этой его мученической исповеди как будто током осененный, поджался, собрался, застыл, скосил на потерявшего волосы да брови карликового деда недоверчивый, подозревающий в какой-то чертовой подставе, но всё равно заметно оживившийся, приободрившийся, сделавшийся свободнее и чище преобразившийся взгляд. Потянув еще несколько размытых секунд, под прикрытием которых у него почти идеально получилось прикинуться недалеким заторможенным дурачком с отличными физическими данными, но поврежденным или и вовсе отсутствующим серым мозговым веществом, капельку резковато кивнул, растягивая губы в фирменной — не предвещающей ничего хорошего, но ведь доктор об этом совсем, бедолага, не знал — полубезумной улыбке.
— Я понял, старик. Глаз и рука этого мальца для тебя дороже некуда — я хорошо это понял, не переживай… — продолжая всё так же нагнетающе улыбаться, уже даже не прорычал, а лучезарно, нехорошо, совершеннейше спятивше промурлыкал он.
Вновь приблизившись к безвольной тушке поверженного мальчишки, больше не пытающегося ни подняться, ни оказать отпора, ни подать малейшего признака сохранившейся в теле жизни, наклонился, ухватил того за покрытое черными синяками изуродованное предплечье, вздернул — так легко, словно даже кости в его существе обернулись крыльями невесомых бумажных дронов — на подгибающиеся ноги…
И вдруг, нарисовав улыбку клинически другую, вот теперь и в полной мере угрожающую, и пожирающую, и ни разу на самом деле не улыбающуюся, заломив сгибом крепкого, жилистого, железно-сильного локтя тонкую задохнувшуюся глотку, прижал даже не подумавшего барахтаться умничку-птенчика к себе спиной, накрывая пальцами свободной руки его бесценный левый глаз, заточенный под бьющую струями кровь да вонзающийся в плоть отсыревший металл.
Феникс, моментально поддавшийся полумертвому параличу, задрожал, затрясся, заколотился то ли от страха, которого, по идее, испытывать у него при таком раскладе особых причин и не было, то ли от гнева, тоже так или иначе Поту непонятного, но, к вящему облегчению заволоченного холодной испариной темнокожего человека, выдираться да вырываться не стал. Зато вот доктор, добрейший ублюдский доктор, отлепившийся от стены, шагнувший вперед, но отчего-то там же и передумавший, быстро юркнувший обратно, буквально на глазах спух, спал, дошел до тихой океанической отмели, на которую единожды в три столетия обязательно напарывался тот или иной корабль, а потом на вечное вечно там и застревал.
— Что… ты… делаешь, трехзначный… номер…? — он выглядел так, будто и впрямь не понимал, будто всё то человеческое, вкупе с чем он когда-то уродился, давно осело под стеклом проспиртованных банок и странных фигуристых колб, рассосалось по чашкам Петри и синим алкалоидным взварам. В этой новой самовыстроенной пародии на мир, где черные солдаты, поставленные шеренгой там, где белел закрытыми воротами теплый желточный выход, наученно приподнимали оружие, снимая то с предохранителя да готовясь наносить удар, не осталось ни единого клочочка места, чтобы осмыслить, как кто-то может пойти против прихоти тех, кто владеет правом прямого приказа, как вообще кто-то может предпочесть быть с кем-то еще, когда каждый сам по себе по вине такого же «кого-то еще» страдал, терпя всё то, что оказался вынужден стерпеть. — Зачем тебе оно…? Зачем тебе делать то, что ты делаешь сейчас…? Зачем тебе… беспокоиться, если вы друг другу абсолютно никто; мне говорили, что вас поместили жить на одной площади всего лишь с несколько дней… назад…?
— И что с того? По-твоему, этот гребаный срок что-то такое прям невообразимо великое значит? В той помойке, в которой мы все дружно влечем свой издыхающий жалкий быт, каждый день похож на последний, каждый день таковым и становится, так какая разница, знакомы мы с ним час, два или все двадцать невозможных лет? — Пальцы Пота огладили, обвели грубыми подушечками выделенную окружность, надавили сильнее, глубже, причиняя стиснувшему зубы, но закричавшему сквозь прорези мальчишке новую мокрую боль, пуская угнетающую темную кровь, заставляя мелкого — почему-то вдруг частично расслабившегося и снова вроде бы доверившегося — вскинуть руку да впиться трясущимися пальцами в мучающую Джекову ладонь, принимаясь ту зверевато и ногтисто драть. — Этих хреновых двадцати лет у нас уже никогда не будет, поэтому я вижу смысл в том, чтобы послать это вшивое время нахер и жить на полную катушку здесь и сейчас, а ты же сам, дед, сказал, что дороже твоих игрушек, расточительно встроенных в этого мальчишку, у тебя ничего нет. Ты сглупил, не обзаведшись ни детьми, ни женой, ни таким вот свалочным парнишкой, магнитом умудряющимся тащить на свою задницу одну беду за другой, и ты не хуже меня понимаешь, что еще совсем немного — и от тебя не останется ничего, кроме сожженного в крематории трупа. Следовательно, ты не захочешь терять то, что тебе важно — пусть это и всего лишь бездушные куски железяки, — на пороге загробного пути, и если я вырву и сломаю этот замечательный глаз, например… Ты будешь не просто расстроен. Ты морально — там, где даже у тебя сохранились останки души — сдохнешь. Я ведь прав?
Он блефовал, он настолько блефовал, что от страха, мечущегося под кожей да за костью, едва-едва не тряслись колени, под сердцем ныло, нервы накаливались до шипящего замыкания, а он, даже примерно не представляя, когда и где нужно остановиться, чтобы не перегнуть начавшую потрескивать хрупкую палку, играл в эту чокнутую пагубную игру, лучше лучшего осознавая, что любой опрометчивый шаг может стать неверным, любая оброненная вслух догадка может не прижиться, опровергнуться, напороться на насмешку и прямую пулю в лоб, а не изящный да вычурный шах извращенных, психопатически-вербальных шахмат.
