Медицинские исследования, продолжавшиеся на протяжении двадцати лет, продемонстрировали, что тяжелое детство в буквальном смысле бьет прямо в сердце (да и в другие органы), вызывая телесные изменения, которые разворачиваются на протяжении десятилетий. Такой опыт способен изменить траекторию развития ребенка и оказать влияние на физиологию организма. Он способен спровоцировать хронические воспалительные процессы и гормональные изменения, которые останутся с человеком на всю жизнь. Он способен изменить процесс «чтения» ДНК и репликации клеток и повысить до критического уровня риск развития сердечно-сосудистых заболеваний, инсульта, рака, диабета и даже болезни Альцгеймера.

Современная наука добавляет неожиданные сюжетные повороты в истории людей вроде Горацио Элджера; исследования показывают, что спустя годы после поразительного «преодоления» последствий несчастного детства биологические ограничения настигают даже эталонных героев. Несмотря на тяжелое детство, многие люди хорошо учатся, поступают в университеты, заводят семьи. Делают то, что должны. Превозмогают сложности и строят успешные жизни – а потом вдруг заболевают. У них случается удар. Обнаруживается рак легких, заболевания сердца. Развивается депрессия. Самое интересное, что им никогда не были свойственны рискованные привычки вроде употребления алкоголя, переедания или курения, так что они понятия не имеют, откуда могли взяться такие болезни. И уж точно не связывают их с прошлым, ведь они оставили прошлое далеко позади. Не так ли?

На самом деле, несмотря на приложенные усилия, люди вроде Эвана, пережившие трудное детство, остаются в группе риска по развитию хронических заболеваний наподобие сердечно-сосудистых заболеваний и рака.

Но почему? Каким образом пережитый в детстве стресс приносит плоды в виде проблем со здоровьем в среднем возрасте или даже после выхода на пенсию? Есть ли эффективные подходы к лечению? Как защитить свое здоровье – и здоровье наших детей?

В 2005 году, закончив резидентуру[2] по педиатрии в Стэнфорде, я даже и не думала задавать такие вопросы. Как и остальные, я знала лишь часть истории. Но со временем, по чистой случайности или по велению судьбы, мне открылись недостающие детали. Я начала работать в условиях, которые являются благодатной почвой для формирования детских травм: в районе, где жили представители этнических меньшинств с низким уровнем дохода и ограниченным доступом к необходимым ресурсам, – районе, помимо всего прочего, располагавшемся на территории богатого города, в котором были сосредоточены все мыслимые ресурсы мира. Я открыла социальную педиатрическую клинику в районе Бэйвью – Хантерс-Пойнт в Сан-Франциско. И каждый день становилась свидетельницей того, как мои маленькие пациенты справляются с серьезными травмами и стрессом. И с человеческой точки зрения это меня подкосило. Но как ученый и как врач я должна была подняться с колен и начать задавать вопросы.

Путь, который мне пришлось проделать, позволил совершенно иначе взглянуть на проблему тяжелого детства, увидеть всю картину целиком – а не только то, что, как нам кажется, мы знаем. Надеюсь, книга, которую вы держите в руках, поможет сделать это и вам. На ее страницах вы найдете объяснение того, как сложности, с которыми вы сталкивались в детстве, могут влиять на вашу жизнь и жизнь тех, кого вы любите сейчас; и, что еще важнее, вы узнаете, какие инструменты необходимы для исцеления, которое начинается с одного человека, одного сообщества – но потенциально способно повлиять на здоровье целых народов.

Я вошла в смотровую в Детской клинике Бэйвью и не могла не улыбнуться, увидев следующего пациента. Мы с моей командой очень старались создать в клинике по возможности приветливую и семейную атмосферу. Смотровая была раскрашена в пастельные тона, а на полу они чередовались в шахматном порядке. Над раковиной были нарисованы мультяшные зверята, которые шагали по стене к двери. Запросто можно было подумать, что вы находитесь в кабинете педиатра в Пасифик-Хайтс, процветающем районе Сан-Франциско, – но никак не в бедном Бэйвью. Именно этого мы и добивались. Нам хотелось, чтобы посетители клиники понимали: их здесь ценят.

Открыв дверь, я увидела, что малыш Диего уставился на жирафят. «Ну что за милашка», – подумала я, когда он обратил на меня внимание и улыбнулся из-под копны черных волос. Он сидел в кресле рядом со своей матерью, которая держала на руках его трехлетнюю сестру. Когда я предложила мальчику залезть на стол для осмотра, он послушно забрался на указанное место и стал болтать ногами. Я открыла его медицинскую карту, посмотрела на дату рождения – и снова на него; да, Диего был милашкой и малорослым.

Я быстро пролистала карту, отметила для себя некоторые объективные показания, которые дополнили мое первое впечатление. Затем мы измерили рост Диего, и я специально перепроверила результат, чтобы не ошибиться. Мой новый пациент находился в 50-м процентиле[3] показателей роста для четырехлетних детей.

Что, в общем, было бы не так уж страшно, если бы Диего уже не исполнилось семь.

«Странно», – подумала я; ведь в остальном Диего выглядел как совершенно нормальный ребенок. Я подъехала на своем стуле к смотровому столу и достала стетоскоп. И заметила уплотненные сухие пятна экземы на его локтях. В легких слышались слабые хрипы. Медсестра из школы Диего направила его к врачу с целью проверить, нет ли у него синдрома дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) – хронического состояния, характеризующегося гиперактивностью, неспособностью сконцентировать внимание и импульсивностью. Пока было не ясно, окажется ли Диего в числе миллионов детей, страдающих от СДВГ, но я уже могла предположить, что его диагнозы будут связаны с персистирующей астмой, экземой и отставанием в росте.

Роза, мать Диего, с беспокойством следила за процедурой осмотра. Ее тревожный взгляд был направлен на Диего, а маленькая Селена рассматривала светящиеся приборчики, расположенные в смотровой.

– Как вам удобнее говорить – по-английски или по-испански? – спросила я.

На лице Розы отразилось облегчение, и она придвинулась поближе.

Мы обсудили (на испанском) историю болезни, которую она до этого заполнила в приемной; я задала ей вопрос, который всегда задаю, прежде чем переходить к обсуждению результатов осмотра: нужно ли мне еще о чем-то знать?

Она плотно сдвинула брови, и между ними образовалась глубокая морщина.

– Он плохо справляется со школьной программой, и медсестра сказала, что ему могут помочь таблетки. Это правда? Какие таблетки ему нужны?

– А вы заметили, когда у него начались проблемы в учебе? – спросила я.

Она запнулась, и выражение ее лица резко изменилось: на глазах выступили слезы.

–¡Ay, Doctora[4]! – воскликнула она и затараторила по-испански.

Я коснулась ее руки и, прежде чем она успела погрузиться в подробности, выглянула за дверь и попросила ассистента присмотреть за Диего и Селеной в приемной.

История, которую поведала мне Роза, была далеко не счастливой. Следующие десять минут были посвящены рассказу о том, как в возрасте четырех лет Диего подвергся сексуальному насилию. Роза с мужем решили сдать комнату в своей квартире, чтобы легче было платить за жилье, которое в Сан-Франциско очень дорогое. К ним подселился друг семьи и коллега ее мужа по стройке. Роза заметила, что после его приезда Диего стал более прилипчивым и в то же время замкнутым, но не понимала, в чем дело, пока однажды не вернулась домой и не увидела, что мужчина принимает душ вместе с ее сыном. Жильца тут же прогнали и заявили на него в полицию, но случившееся было уже не изменить. У Диего начались проблемы в детском саду, и чем старше он становился, тем больше отставал от сверстников. Ситуация усугублялась еще и тем, что муж Розы винил себя в произошедшем и все время злился. Он и раньше пил больше, чем ей хотелось бы; а после случившегося стал совсем часто прикладываться к бутылке. Женщина понимала, что напряженная обстановка и алкоголизм не помогали их семье, но просто не знала, что делать. Рассказ Розы о собственном состоянии давал все основания полагать, что у нее самой развилась депрессия.