Помню наш побег из родного города. Это случилось экспромтом 18 августа 1941 года. К нам прибежал младший брат отца Гриша, который работал при клубе НКВД тренером по стрельбе, и сообщил, что есть машина, которая отвезёт членов семей органов внутренних дел в Харьков. Собрав самое необходимое, мы с сестрой и матерью, стоя в кузове грузовика ЗИС-5, уехали в Харьков. Мы бросили всё, что было нажито годами, и единственным нашим желанием было убежать подальше от надвигающейся катастрофы. Отец в это время находился в армии, поспешив призваться добровольно.
К счастью, в Харькове нам было где остановиться. Нас ждали тётя Соня и дядя Гриша. Я никогда не называл мамину старшую сестру тётей, а её мужа – дядей. Их обращался к ним на «ты», ибо они были для нас намного больше, чем родными. Пятисоткилометровый путь нам пришлось преодолеть под бомбёжками и налётами немецких самолётов. Недалеко от Харькова при очередном налёте я выпрыгнул из машины и, неудачно приземлившись, сломал руку. Пришлось терпеть сильные боли. Меня завезли в госпиталь, переполненный ранеными солдатами, гражданскими и детьми. После проверки врачей мою руку уложили в гипс. Через неделю меня выписали домой. Не забуду соседа по палате – малыша четырёх-пяти лет без ножки. Красивый, но беспомощный, он вызвал к себе мою любовь и симпатию. Я ухаживал за ним, уделяя ему много времени и внимания, стараясь хоть и временно, но заменить ему погибших родителей. Мать с сестрой проживали у родственников и довольно часто навещали меня. Помню бомбёжки Харькова, помню воющие сирены воздушной тревоги, помню тёмные и душные бомбоубежища, наполненные испуганными людьми.
Будучи очень любопытным, во время налётов я взбирался на крышу нашего дома и с удовольствием наблюдал то ли за воздушным боем, то ли за стрельбой противовоздушной обороны по самолётам противника. Я запросто определял по звукам моторов марки немецких самолётов. Однажды повреждённый «Мессершмитт-109» упал у входа в центральный парк. Я чётко видел, как он падал, и поспешил с мальчишками к месту падения. Мы были первыми, кто приблизился к разбитому самолёту. Раненый лётчик вылез из кабины, удалился немного и упал в двадцати-тридцати метрах от воздушной машины. Стали сбегаться люди. Кто-то подобрал немца и увлёк к машине. Это был первый немец, которого я увидел и запомнил на всю жизнь. Он был окровавлен, но мне было совершенно не жаль его. Злость руководила мной, а не жалость.
Призвался в армию и Гриша. О его призыве мы узнали от Поли – единственной сестры в семействе Сегалов. Отец отыскал нас. Приехал грязный на телеге. Он рассказал нам о предстоящем окружении харьковской группировки советских войск, о массовом дезертирстве и расправах с дезертирами. Гибли сотни тысяч людей. Отец срочно собрал нас всех и отправил к погрузке на специально выделенный эшелон для эвакуации в глубокий тыл семей военнослужащих офицерского состава. Нам предстояло посетить Казахстан, а точнее, город Кустанай в северной части республики.
Помню прощание с отцом в траншее на Холодной горе. Он дал нам десять пачек махорки и сказал, что это поможет нам в дороге. Минуты грусти расставания, плач, крепкие объятия, и вот мы в вагоне на нарах с толстым слоем уложенной соломы. В центре вагона – металлическая печь-буржуйка. На крышах вагонов – пулемёты на случай воздушного нападения. Мы себе даже не представляли, что нам предстоит пережить, сколько страха испытать и сколько ужаса увидеть. Немцы были беспощадны. Частые тревоги и налёты. В эти минуты мы оставляем вагон и быстро убегаем в любое место, которое могло стать защитой от пуль и осколков падающих бомб. Ни дети, ни женщины, ничто и никто не могли остановить нацистов от безжалостного истребления людей.
Перед Купянском немцы разбомбили эшелон с мирными гражданами. Вывороченные рельсы, перевёрнутые вагоны, трупы женщин и детей, отдельные части тела: руки, ноги, головы. Мы помогали, чем могли, в поисках живых, но, к сожалению, таких было мало. Шесть часов мы ждали, пока очистят и отремонтируют железнодорожное полотно. Эти часы были каторгой, ибо каждая минута могла стать для нас такой же трагичной.
Я помню, как мы целый месяц продвигались на восток, и чем дальше мы удалялись от западных границ, тем больше испытывали нехватку нормальных человеческих условий. Отсутствие возможности выкупаться, освежить тело создало благоприятные условия для насекомых. Да-да, завелись вши, от которых избавиться было просто невозможно.
Помню остановки на узловых станциях, очереди за кипятком. На одной из станций мать не успела на отъезжающий поезд. Мы очень волновались, хотя старший солдат успокаивал нас, утверждая, что мать догонит нас. И она действительно догнала наш эшелон. Её посадили на проходящий пассажирский поезд. Опять мы вместе. Тётя Соня ехала в другом вагоне, и видеться с ней нам приходилось только на больших остановках. Питанием нашим были чёрные сухари и свиное сало. Чаем служил кипяток без заварки, но с кусочком рафинированного сахара. Буржуйка топилась практически круглые сутки, отдавая тепло людям. Около месяца мы добирались до Кустаная. С муками, но добрались.
Сильный мороз прихватывал уши. Мы прощались с солдатами, сопровождавшими нас и ставшими нам почти родными. Никогда не забуду их ласку и заботу о нас. Они возвращались на фронт, и никто не мог предсказать их судьбу. Это были люди с большой буквы.
Нас поместили в школе. Спали мы на партах, столах, на полу. Но в памяти осталось, как нам принесли белый-белый хлеб, пышный, высокий, как бабка. Прихватившись к нему, мы забыли обо всём.
Сильные морозы, снежные метели, а мы одеты относительно легко. Всё, что было из одежды, было на нас.
Началось распределение. Мать решила, что нам лучше поехать к дедушке с бабушкой, которые жили на Урале. Соня решила ехать к старшему брату Юзе в Чимкент, что в южной части Казахстана. Мы попрощались и разъехались в совершенно разные стороны.
Несколько пачек махорки и моя рука в гипсе сыграли свою роль, ибо деньги не имели никакой ценности. Нас ожидала длинная дорога на север Урала, в город Верещагино. Сильный мороз. Нам улыбнулось счастье в поисках транспорта. Нашли санную упряжку в посёлок Очёр. Ехать было двадцать километров, но мы шли пешком, ибо двадцатипятиградусный мороз заставлял нас двигаться. Снежная дорога проходила по покрытому в белое одеяние лесу. Казалось, нет ей конца. Красиво вокруг, но очень и очень сурово.
К вечеру добрались в Очёр. Встреча получилась печальная и в то же время радостная. Война загнала нас сюда, это печально; но то, что мы собрались вместе, радовало. Кроме детей, плакали все. Много вопросов и уйма ответов.
Дедушка, бабушка и их младшая дочь Рахиль эвакуировались из Бердичева вместе с заводом «Прогресс». Вместе с ними уехала жена младшего брата Яши с двумя девочками, Лилей и Асей. Они проживали все вместе в одном доме, занимая верхний этаж.
Зима 1941 года, сильные уральские морозы, снег высотой до двух метров порой закрывал деревянные срубы от человеческого глаза. Красивая картина: всё в снегу, и лишь крыши домов и дым от топящихся русских печей обозначали местонахождение человеческих душ.
Пару дней нам пришлось тесниться в небольшой избе, пока нас не приютили Поповы, соседи напротив. Они выделили нам комнату. Детей у них не было. С теплом и заботой отнеслись они к семье советского офицера, защищающего свою Родину от немецкого нашествия. Знали они, что мы – жиды, как они нас называли, но говорили это с теплом так, чтобы нас не обидеть, и мы привыкли. От них часто можно было слышать слово «жидишься», то есть «жадничаешь». Поначалу было тяжеловато слышать это, но человек ко всему привыкает, привыкли и мы. Хорошие они были люди. Домашнее тепло оживило нас, и мы начали потихоньку приходить в себя.
Питались поначалу у Поповых, которые об уплате и слышать не хотели. Мать начала бегать по разным инстанциям, представляющим советскую власть, и, как результат, мне пришлось поставить в сторону галоши, бывшие моей обувью, и надеть битые валенки. Это был праздник, ведь, когда тебе десять лет, дома не сидится, а выйти наружу я не мог – из-за обувки. Стал я ходить на улицу, начал знакомиться с местными ребятами. Чуть позднее пошёл в школу, но, увы, занятия были очень и очень непродуктивные: чувствовалось тяжёлое бремя войны.
