— Я, Евстратиевич, работаю на благо отечества, на благо всего ‘’Грядущего общества’’. Все у меня в этом плане по закону, а если сомневаешься, то наведи справки у господина Скупидомова. Съезди к нему, он все-таки представляет наш уезд в общественном собрании ‘’Грядущего общества’’.

     — Ты что Ваньша обиделся. Я же не про это, сравнить хотел, чтобы ты понял. Не у кого из нормальных людей в нашей округе, нет сомнения в твоей кристальной честности и всеобъемлющей преданности. Не нужно мне к Скупидомову ездить. Я тебе о другом говорю — импульсивно выговорился Ироним Евстратиевич.

     Иван Васильевич многозначительно с чувством заслуженного удовлетворения, принял слова старого друга.

     — Гости наши где? — спросил Ироним Евстратиевич, выпустив пар и заметно успокоившись.

     — В бане они — ответил Иван Васильевич.

     — Что все вместе? — чуть не подскочил со стула Ироним Евстратиевич.

     — Нет, конечно, что глупость говоришь. Главная баба с делегатом, профессор с рыжебородым, а девка, позже, одна мыться будет — обстоятельно пояснил Иван Васильевич.

     — Делегат, кажется, Карине Карловне — не муж. Как же это? — насупился Ироним Евстратиевич.

     Иван Васильевич предчувствуя знакомое развитие разговора, тяжело вздохнул.

     — Такие люди, а нравственность на том же уровне — возмущался Ироним Евстратиевич.

     — У тебя Евстратиевич, если бы прибор работал, ты другого мнения, тогда бы придерживался — засмеялся Иван Васильевич.

     Ироним Евстратиевич еще больше насупился. История о его несостоятельности была старая и, к сожалению, для Иронима, известная многим. Случилось это просто, как говорится: на раз, два, три. Супруга Глафира надеялась на воскрешение состоятельности, где-то год, может чуть больше. Затем ее терпение лопнуло, тем более она была моложе благоверного на пятнадцать лет. Ладно бы так ушла, но она еще не постеснялась поведать о своем бабьем несчастье всей округе, используя при этом красочные описания неспособности Иронима Евстратиевича. Добавляя ироничные метафоры, многое еще, и все в отместку за то, что Ироним Евстратиевич в течение этого года, изводил свою жену ревностью и нравоучениями. В итоге он проиграл сражение, но не войну за всеобщую нравственность.

     После утраты прямой духовной миссии, борьба за нравственность стала для Иронима Евстратиевича, чем-то вроде идеи фикс, от которой он не мог отказаться, а, наоборот, с каждым прожитым днем все больше сходил с ума на эту тему. Хуже, чем все вместе взятые старухи, и с их помощью, он выведывал любые мельчайшие подробности нехорошего поведения, даже наносил нравоучительные визиты, грозил жуткой анафемой, накладывал проклятия и просто взывал к основам чистоты и совести, хотя уже не имел на это никаких полномочий.

     Праведная позиция улучшала настроение Иронима, а эти самые подробности, делали его позицию еще крепче.

     — Плохо дело. Хорошо граждане не знают, что почтеннейший делегат ‘’Грядущего общества’’ занимается мерзким грехом прелюбодеяния. Это уже не просто позор для важного сановника — это дискредитация всего ‘’Грядущего общества’’. А может, все же жена, — она ему? — все же попытался уточнить Ироним Евстратиевич, надеясь, что страшные выводы окажутся ошибочными.

     — Нет, я сам слышал, как он по телефону разговаривал.

      — Женушка моя дорогая, но Лерочка, не получается сделать, что я обещал. Дела государственной важности. Затем с меня вдвойне причитается’’ — вполне серьезным голосом, процитировал Иван Васильевич.

     — Дела, конечно, государственной важности, но это не дает право ходить в баню с чужой бабой. Пусть она и важная особа, а все одно, у нее там то же самое, и дело от этого другим не станет — сокрушался Ироним Евстратиевич, забыв на время о посланнике нечистого.

     — В бане — это дело хорошо, особенно с чужой бабой. Радость господину Эдуарду Арсеньевичу, а ты скулишь. Проверь лучше свое хозяйство, может сдвинулось с полшестого. Журналы, то смотришь, какие я тебе давал? — вновь захохотал Иван Васильевич.

     —Сразу выкинул, скверну проклятую. Подсунул мне, когда я пьяный был, разврат немыслимый, еще смеется — ответил Ироним Евстратиевич.

     — Не верю я тебе, прячешь журнальчики.

     — Тьфу, на тебя, греховодник поганый — грозно и акцентированно проговорил Ироним Евстратиевич.

     — Так что ты Евстратиевич предлагаешь, насчет противления сатанинским силам. У меня есть множество лопат с вилами, с десяток охотничьих ружей.

     Иван Васильевич жадно обгладывал кусок жареной курицы. Заросшее волосом лицо, лукаво улыбалось, а пожелтевшие зубы здорово дополняли картинку.

     — Тьфу, на тебя еще раз — произнес Ироним Евстратиевич, вскочил с посадочного места, и только шаги по деревянной лестнице, застучали в ушах Ивана Васильевича.

     …Эдуард Арсеньевич, хорошо откушав, еще лучше выпив, немного понервничав, после слов Рыжей бороды, завалился спать в гостевой комнате. Проспал он, наверное, час, может полтора, но проснулся от непривычного ощущения, что щедро отпускала ему незнакомая кровать. Через открытое окно в комнату проникали продукты горения в виде незримого для глаз дыма. Эдуард Арсеньевич подошел к окну, напротив него дымили две трубы из красного кирпича, выходящие из двух аккуратно, очень добротно сложенных банек.

<p>

</p>

     …Запах дыма. Просветлевшая с помощью сна голова, вместе с ней половой прибор, как-то быстро сумели поднять упавший дух Эдуарда Арсеньевича: ‘’Черт с этим всем, еще есть время. Может и с размером обойдется. Товарищ Репейс до этого был добр ко мне. Так что нужно думать о хорошем’’ — размышлял Эдуард Арсеньевич, когда в дверь раздался стук.

     — Эдя ты со мной в баню пойдешь или как? — бесцеремонно спросила Карина Карловна, которая успела переодеться в легкий летний сарафан светлого тона.

     — Само собой, с тобой — не стал долго размышлять Эдуард Арсеньевич.