— Примечательного ничего нет. Церква старая, правда, батюшка Ироним ремонт сделал. Со всех дворов деньги собирал, а богатей этот и не дал ничего. Есть такой фамилия — Подкулачник Иван Васильевич. У него земли много, дом, как раньше у купцов были.
— Он и сейчас им под стать — сказал Митрофан Андреевич.
Бабушка Настя не стала комментировать слова гостя, а сказала, что и было нужно.
— Он отдельно проживает. Раньше в селе жил, а теперь, говорю вам, поместье у него свое.
— Название, небось, для него придумал — предположил Митрофан Андреевич.
— А как же, только не могу сразу вспомнить. Памяти совсем уж не стало.
Бабушку Настю никто не торопил, и без того, найти единственное здесь поместье не составляло труда. Но она все же вспомнила, точнее, принесла из своей комнаты листочек, на котором неизвестно для какой цели было написано: ‘’Свободного капитала и эксплуатации’’.
— Вот оно мои дорогие, мерзость какая.
— Это точно — многозначительно произнес Митрофан Андреевич, а Архип Архипович иронично улыбнулся.
— Магазин, то у вас, где, — или кто хорошей самогонкой торгует? — спросил Архип Архипович, когда бабушка Настя, убрала обратно пригодившуюся писульку с гадким названием.
— И магазин есть, целых два, и самогонку продают. Революционная улица, дом десять, Клара Витальевна. Очень хороший у нее самогон, но это от людей знаю, сама давно уж не принимаю.
Архип Архипович начал собираться.
— Сейчас прямо, потом первый поворот налево, это и будет Революционная. Если что скажи от Настасьи Петровны — пояснила хозяйка…
… — Где же мои касатики? Кис, кис, кис — звала бабушка Настя, выйдя на крыльцо, но кошачье племя и не собиралось, до поры, до времени возвращаться в дом…
5. Мемориал августа 1991 года.
— Сон странный видел Ваньша, до сих пор мурашки по коже ползают. Ты не смейся, не смешно мне совсем — Ироним Евстратиевич серьезным голосом, говорил, сидящему напротив него, и перед большой чашкой с дымящимися пельменями, Ивану Васильевичу Подкулачнику.
Если Ироним Евстратиевич был маленький, сухонький, из тех граждан, о которых говорят: ‘’в чем только, душа держится’’, то Иван Васильевич был подобен герою из произведения немецкого сказочника: невысокий, сутулый, обросший, как обезьяна жестким волосом, что зачастую светились лишь одни злобные глаза. Все время одетый в непонятные лохмотья, к тому же сильно волочивший за собой левую ногу. Ему недоставало лишь горба между лопаток, и тогда бы он мог претендовать на что-то не только немецкое, но и с полным правом, мог бы сойти за персонажа из книги классика французской литературы.
Имел Иван Васильевич, кажется, самый скверный характер во всей округе. Никогда не улыбался. Многие и вовсе считали, что он этого не умеет делать. А с самого рождения, по легенде, сохранившейся из прошлых лет, шибанулся он с какой-то деревянной лавки на давно не мытый пол. Вот и предстал на свет божий — Иван Васильевич Подкулачник.
Одно имел он качество, ценил его, берег, как зеницу ока. На нем он вырос, им дышал, ему поклонялся. Название тому пороку — жадность. Правда, говоря, все же нужно отметить одно немало важное обстоятельство. После того, как Подкулачник разбогател — во времена новых тенденций, то он сделал важное изменение в своем привычном обиходе. Он перестал экономить на собственном желудке и теперь жрал от пуза. Пять, шесть, семь — раз в день. Любил посиживать на белом унитазе, любил пердеть при любом удобном случае, совершенно не стесняясь окружающих его людей, будь то его родственники (своих детей у него не было, была жена Матрена, да и та, ушла в монастырь, то ли от жадности супруга, то ли от постоянного пердежа, которого Иван Васильевич не жалел ни для кого), или его наемные батраки. Которых, к данному времени, в его фермерском хозяйстве было не менее двух сотен человек.
— Что снова мощи священные увидал в каменном колодце. Помню я тебя дурака, как ты чуть не сгинул в херовой шахте. Косточки мучеников хотел достать — противно засмеялся Иван Васильевич.
— Ты не смейся Ваньша, пути господни неисповедимы. То, что костей там не было, еще не говорит, что супостаты не там расстреляли праведников из Новопреображенского монастыря — разозлился Ироним Евстратиевич.
На его лице, сморщенном от прожитых лет, имелась абсолютно козлиная бородка. Усы он тщательно сбривал, а маленькие тонкие пальцы украшал перстнями из золота. Еще имелся, как нетрудно догадаться, крест — изящно выполненной работы, который сейчас был спрятан под рубашку темного покроя, так как Ироним Евстратиевич больше не имел возможности носить служебное одеяние, виной тому был батюшка Питирим, а если точнее, то темные махинации самого Иронима, за которые он и был, извергнут из благоденствия, но потеряв сан, слава богу, не изменил своих убеждений.
— Ты все не веришь старый греховодник. Что же тогда ты испугался, когда сеньор Толстозадов приходил. После из церкви, выгнать тебя не могли, я даже думал; денег дашь на благое дело хоть с полмиллиона. Только хер от тебя дождешься — довольно эмоционально, высказался Ироним Евстратиевич.
Хотя на самом деле звали его Федя. Мамка называла Федькой, а Иронимом он стал опосля, но случилось так, что Федя исчез, а вот непонятный для многих Ироним прочно закрепился в сознании граждан, на радость бывшего Федьки.
— Пельмени ешь, сколько хочешь. Водку пей — не жалко. Девок с райцентра, если хочешь, привезу тебе в баньку, — а на церкву вашу не дам. Чтобы голытьба, за мои кровные, там успокоение получала — спокойно, обстоятельно ответил Иван Васильевич, после чего испугав Иронима Евстратиевича показал ему фигу из грязных пальцев, произнеся.
— Вот!!!
— Тьфу ты!!! Смотреть на тебя противно, что ты перед сеньором Толстозадовым хвостом крутил. Узнал, какая персона тебе нечестивцу честь оказала, а? — не унимался Ироним Евстратиевич.
— Ты Евстратиевич, вероятно думаешь, что пресвятая богородица Толстозадова сюда отправила или как? — не сдавался и Иван Васильевич.
