В конце концов мы получили большой грант от Научного совета на проект разработки вакцины против ВИЧ, и я получил возможность устроить ее на работу в Копенгаген. Мы успели вместе исследовать несколько вакцин и протестировали их в Дании и в Западной Африке. В течение 12 лет Сильви жила со мной во Фредериксберге и умерла у меня на руках от мерзкой прионной болезни. Тяжело переживая невосполнимую утрату, я должен был решать множество практических задач. Мне очень не хватало руководства «Что делать, когда ваша французская возлюбленная умирает в Дании?». Где мне отыскать ее любимую сирень в ноябре? Моя любимая хотела, чтобы ее кремировали, и я заказал металлическую урну, чтобы не разбить ее по дороге к Женевскому озеру, Лак Леман, как называют его французы. Когда Сильви парализовало, мы начали общаться при помощи условных морганий и специальной доски, и она попросила меня развеять ее прах над Килиманджаро, потому что «я не должен забывать о своей мечте». Вероятно, она имела в виду мое восхищение экзотической Африкой, а может, просто хотела подразнить меня – куда такому толстяку карабкаться на такую высоту? Я пожал плечами и спросил: неужели я похож на того, кто запросто взбежит на африканскую вершину? Мы посмеялись и сошлись на Лак Леман.

Однажды вечером, спустя некоторое время после смерти Сильви, мы с ее дочкой провели небольшую торжественную церемонию с факелами на берегу Женевского озера. После этого я должен был на закате развеять пепел моей возлюбленной в том месте, куда мы так часто приходили вдвоем. Я снял брюки и, засунув босые ноги в ковбойские сапоги пресловутого индуса, ступил в воду. Меня никто не предупредил, что крышка металлической урны с прахом не предназначена для снятия, поэтому мне пришлось сначала основательно поколдовать над ней с отверткой и молотком. Я вошел в воду по пояс, мы сквозь слезы сказали что-то возвышенное и высыпали содержимое урны. Не знаю почему, но я ожидал, что прах будет похож на сигаретный пепел или на золу, остающуюся от углей после барбекю, светлую и легкую. Мне казалось, что невесомые частицы на фоне заходящего солнца плавно и грациозно воспарят ввысь, прежде чем постепенно раствориться в воздухе и исчезнуть. На самом же деле прах из урны больше напоминал гравий, который отвесно посыпался вниз прямо мне на ноги и начал прилипать и царапать кожу, а попав в воду, быстро опустился на дно и на мои сапоги. Это оказалось настолько неожиданно и неприятно, что я, охваченный ужасом, принялся скакать вокруг и поспешил зашвырнуть пустую урну как можно дальше в озеро, а затем резко окунулся в мутную от частичек Сильви воду. Я представил себе, как она хохочет надо мной, и мы рассмеялись вместе с ней. Незадолго до смерти она пообещала стать моим ангелом-хранителем и, кажется, неплохо дебютировала, заставив нас улыбнуться в столь непростой ситуации, подумал я, мокрый и благодарный.

Я встретился с Франсуазой в Канаде в 2008 году, вскоре после того, как она получила письмо из Стокгольма о предстоящем вручении ей Нобелевской премии. Мы зашли в какой-то бар выпить по бокалу вина. Она рассказала мне о том, как получила приятную весть, и о том, как немедленно отправилась к соседям, прихватив с собой бутылку вина, чтобы отпраздновать это событие. К тому времени муж ее скончался, да и Сильви умерла. Мы выразили друг другу соболезнования.

Период после ухода моей возлюбленной был трудным и бесприютным. Я скитался по миру, пытаясь понять, где мой «дом»: в США, Сенегале, Южной Германии или Франции? Я очень тосковал по французской культуре, пока не купил наконец студию в самом сердце Парижа. Две мои дочери имели возможность приезжать ко мне и навещать дочь Сильви, Лайлу, которая была им как родная сестра. Она осталась в Париже, вышла замуж за камбоджийца и родила троих детей. Я познакомился с музыкальной рэп-регги-фанк-группой Belgium Means Nothing из Парижа, в которой я по сей день играю на саксофоне каждые две недели. Так я нашел применение своей французской квартире и подружился с восемью классными парнями-музыкантами. Мои исследовательские проекты во Франции продолжились в сотрудничестве с учеными из Института Пастера и особенно из Центра приматов, расположенного южнее Парижа на территории Центра исследований атомной энергии (СЕА) в Фонтене-о-Роз.

В 2015 году, примерно через 30 лет после открытия ВИЧ, Институт Пастера организовал большую конференцию в честь Франсуазы. Официальным поводом послужил ее уход на пенсию с поста заведующей лаборатории. Я тоже присутствовал там вместе со всей командой исследовательницы, называвшей ее «матушкой Нобель», среди множества коллег со всего мира, с которыми она успела поработать за свою карьеру. Франсуаза с кафедры почтила память Сильви Корбе, назвав ее великим ученым и прекрасным другом, которым она была для нее и для многих. Она бросила взгляд в мою сторону и выдержала небольшую паузу. Я был тронут и признателен ей за то, что она ценит простые человеческие качества и уважает тех, кто действительно заслуживает этого.

На примере пандемии ВИЧ фармацевтическая промышленность продемонстрировала, что возможно разработать даже несколько различных видов антиретровирусных препаратов. Ретровир был одним из первых. Он вышел на рынок в 1987 году и изначально предназначался для противораковой терапии. Однако он был недостаточно эффективен и работал в течение очень непродолжительного времени, после чего вирус начинал атаковать с новой силой. Лишь после 1995–1996 годов, когда был разработан новый и гораздо более эффективный препарат – ингибитор протеазы, который можно было комбинировать с прежними, менее действенными средствами, произошел какой-то сдвиг в лечении больных ВИЧ. Препараты разных поколений оказывали действие на разные стадии репродукции вируса в клетках человеческого организма, а потому смешанная терапия давала лучший эффект. Я прекрасно помню начало нового этапа в противовирусной терапии: в тот момент одному моему знакомому этот метод лечения спас жизнь, висевшую на волоске.

Однажды в выходные в начале 90-х годов я гостил в одной семье – они пригласили своих друзей, в числе которых оказался мужчина, зараженный ВИЧ. Естественно, у него возникло много вопросов ко мне, когда он узнал, что я профессионально связан с исследованиями этого вируса. Сначала он рассказал мне о множестве экспериментальных препаратов, с помощью которых его пытались вылечить, но, кроме тошноты и рвоты, они не оказывали никакого эффекта.

– Глотая таблетки, я чувствую себя гораздо хуже, чем без них.

Я внимательно посмотрел на него. И впрямь выглядел он неважно. Мужчина был истощен, время от времени его бросало в жар, и тогда он начинал обильно потеть. К тому же он постоянно кашлял, и я подумал, что наверняка этот кашель является следствием заражения какими-то бактериями, которые никому из присутствующих не причиняют вреда. Да уж, долго он не протянет, решил я.

Вскоре на одной из конференций я услышал о новом поколении препаратов – ингибиторах протеазы. Эти вещества блокировали вновь образующиеся частицы ВИЧ, не давая им превратиться в полноценные вирусы. Странно было то, что препарат хорошо зарекомендовал себя во время предварительных испытаний, которые проводились с 1987 года, но стал широко доступен лишь в 1995–1996 годах. Вскоре после моего возвращения с конференции мне очень кстати позвонил тот самый знакомый. Он спросил, помню ли я его, и сказал, что дела у него совсем плохи. Я и сам это понял: он надсадно кашлял и задыхался, его голос стал заметно слабее. Он нуждался в совете. Время от времени ему предлагали поучаствовать в испытании схем терапии ВИЧ, и в рамках этого экспериментального лечения ему приходилось принимать препараты нового типа. Но всякий раз у него возникали очень неприятные побочные эффекты, а терапия все равно не помогала. Вот и теперь ему предложили попробовать новые таблетки, «некие ингибиторы протеазы», и он уже почти отказался, но решил сначала узнать мое мнение.