– Вот, хоть убей, не пойму, почему ты, детка, не можешь хотя бы посмотреть на людей, – сказала Мэри как раз в тот момент, когда Хамнет незамеченным пробежал в конце этой улочки, – когда они здороваются с тобой. Они же одни из самых солидных клиентов твоего дедушки, и не помешало бы проявить мало-мальскую вежливость. Теперь уж я и впрямь готова поверить, что…

Сюзанна, закатывая глаза, тащилась за ней с тяжелой корзиной перчаток. «Словно чьи-то отрезанные руки», – глядя на изящные перчатки, подумала она, отвлекшись от ворчливых нравоучений бабушки и вздохнув при виде небесной голубизны, промелькнувшей между крышами двух домов.

Пока Хамнет навещал Джудит в спальне флигеля, Джон, его дедушка, пытался соблазнить походом в таверну вовсе не настроенных на общение с ним мужчин около здания гильдии. Он покинул гостиную, бросив свои подсчеты, и стоял спиной к мальчику, когда тот пробегал мимо к дому врача. Если бы, пробегая там, Хамнет повернул голову, то заметил бы, как его дедушка, подходя то к одному, то к другому знакомому, хватает их за руки, поддразнивая и уговаривая отправиться с ним в таверну.

Джона не пригласили на собрание, но, узнав об этом событии, он притащился сюда, в надежде застать почтенных горожан, пока они не успели разойтись по домам. Ему хотелось только утвердить собственную значимость, вернуть былой статус влиятельного олдермена. Он мог добиться этого, был уверен в своих силах. Нужно лишь привлечь на свою сторону членов гильдии, которых он давно знал и которые, зная его самого, могли поручиться за его ревностное отношение к делу, за его преданность городу. Либо, на худой конец, добиться помилования или прощения былых грехов от гильдии и городских властей. Раньше он сам был бейлифом, потом олдерменом; он привык сидеть в церкви на передней скамье и носить пурпурную мантию. Неужели члены гильдии забыли о его заслугах? Как они могли не пригласить его на собрание? Он привык пользоваться своим влиянием, раньше-то все они ему подчинялись. Он привык считать себя важной персоной. Но теперь вынужден жить на подачки, присылаемые из Лондона его старшим сыном (а ведь в детстве этот щенок доводил его до бешенства, только и знал, что попусту слоняться по рыночной площади; кто бы мог подумать, что из него выйдет хоть что-то путное?).

Мастерская Джона, разумеется, продолжала приносить доход, людям всегда будут нужны перчатки, даже если его клиентам известно о его тайных сделках с торговцами шерстью, о штрафах за неявку в церковь и выброс отходов на улицу. Джон мог пережить и неодобрение горожан, и штрафы, и претензии, их фальшивые сетования о разорении его семьи, о его исключении из гильдии. Его дом оставался одним из лучших в городе: и таким останется навсегда. Невыносимо для Джона было то, что никто из них не желал выпить с ним, преломить хлеб за его столом, погреться у его очага. Мужчины около здания гильдии, предпочитая не замечать его, продолжали свои разговоры. Точно не слышали его заранее подготовленной речи о надежности перчаточной торговли, о его успехах и прекрасных доходах, оставляли без внимания его приглашения в таверну и на ужин в собственный дом. Они либо сдержанно кивали; либо просто отворачивались. Лишь один из них, похлопав его по плечу, снисходительно пробурчал: «Да-да, Джон, конечно».

Поэтому он поплелся в таверну один. Решил все-таки заглянуть туда ненадолго. Нет ничего плохого в том, что солидный мужчина пропустит кружку-другую в одиночестве. Он будет сидеть там в сумеречном, как вечером, свете, с зажженной перед ним на столе свечой, и смотреть, как шальные мухи слетаются на ее живое пламя.

Джудит по-прежнему лежала на своей кровати, но ей вдруг показалось, что стены спальни начали изгибаться волнами, то накатывая на нее, то отливая обратно. В странном и постоянном приливно-отливном движении. А столбики родительской кровати вдруг начали скручиваться и извиваться, как змеи; потолок над ней покрылся туманной рябью, как гонимые ветром воды лесного озера. Границы между белой штукатуркой и темными деревянными балками мерцали отраженным светом. У девочки горели лицо и грудь, они покрылись липким потом, однако ноги почему-то заледенели. Ее бросало то в жар, то в холод, сильно знобило, а стены продолжали ходить ходуном, то наваливаясь на нее, то выпрямляясь и отступая назад. Не в силах больше видеть ожившие стены, змеившиеся кроватные столбики и зыбкий потолок, она закрыла глаза.

И, едва смежив веки, она перенеслась в удивительный мир. Его живописные образы множились и менялись. Вот она бредет по цветущему лугу, крепко держась за чью-то руку. Руку своей сестры, Сюзанны. У нее длинные пальцы, и на безымянном – темнеет родинка. Сюзанне хотелось полной свободы: она не удерживала ладошку младшей сестры, лишь позволяя ей самой держаться за нее. Джудит приходится изо всех сил держаться за ее руку, чтобы не потерять их связи. Сюзанна широкими шагами идет по высокой траве, и с каждым шагом ее рука дергает за собой Джудит. Если Джудит выпустит руку сестры, то исчезнет в густой и высокой траве. Она может потеряться в ней, потеряться навсегда. Поэтому так важно – жизненно важно – держаться за руку. Она знала, что где-то впереди бегал ее брат. Голова Хамнета то и дело мелькала над травой. Его блестящие волосы отливали цветом спелой пшеницы. Он мчался по лугу впереди них, подпрыгивая, как заяц, проносился туда-сюда, словно комета.

Вдруг Джудит попала в какую-то толпу. Уже вечер, холодный вечер; морозный мрак взрывается сиянием фонарей. Наверное, подумала Джудит, мы пришли на сретенскую ярмарку. Девочка двигалась вместе с толпой, но возвышалась над ней, поскольку сидела на крепких мужских плечах. Папиных плечах. Ее ножки обхватили его шею, и он держал их за лодыжки; она зарылась пальцами в его волосы. Густые и темные, как у Сюзанны. Джудит погладила мизинцем серебряное кольцо в его левом ухе. Он засмеялся – она почувствовала изданный им вибрирующий звук, словно отдаленный рокот грома, он передается от него к ней, – помотал головой, и серьга забренчала, стукая ее по ноготку. И мама рядом, и Хамнет, и Сюзанна, и бабушка. Отец решил прокатить Джудит на своих плечах: он выбрал именно ее.

Впереди полыхал яркий свет. Жаркие огненные жаровни горели вокруг деревянного помоста, языки их пламени колыхались на уровне ее роста, увеличенного благодаря тому, что она сидела на плечах отца. На помосте стояли два человека в красных, украшенных золотым шитьем и множеством кисточек и ленточек нарядах; их головы увенчивали высокие шляпы, а на белых как мел лицах выделялись яркие алые губы и угольно-черные зигзаги бровей. Один из них, издав пронзительный вопль, бросил другому золотой мяч; а второй вдруг встал на руки и поймал летевший мяч ногами. Отец, отпустив ее ножки, принялся хлопать в ладоши, и Джудит мгновенно вцепилась в его шевелюру. Она испугалась, что упадет, свалится с плеч прямо в возбужденную, беспокойную толпу, от которой пахло картофельными очистками, мокрой собачьей шерстью, потом и жареными каштанами. Кроме того, вопль размалеванного клоуна жутко напугал ее. Ей не нравились и пылающие жаровни, не нравились изломанные черные брови, вообще ничего не нравилось в этом представлении. Она начала тихо скулить, слезы заструились по ее щекам, падая, словно жемчужинки, в отцовские волосы.

Сюзанна и ее бабушка, Мэри, все еще не вернулись домой. Мэри остановилась поболтать с одной из прихожанок: они обменялись сомнительными комплиментами, улыбаясь и похлопывая друг друга по плечам, но Сюзанну их любезности не обманули. Она поняла, что этой женщине не нравится ее бабушка; женщина невольно оглядывалась, опасаясь, не заметил ли кто-нибудь из знакомых, что она разговаривала с Мэри, женой опозоренного перчаточника. Сюзанна знала, что многие горожане, раньше дружившие с их семьей, теперь стремились при встрече перейти на другую сторону улицы. Это продолжалось уже много лет, но с тех пор, как ее дедушку оштрафовали за непосещение церковных служб, горожане потеряли даже притворную вежливость и проходили мимо, не замечая их. Сюзанна видела, как ее бабушка специально преградила путь этой женщине, чтобы она не смогла уклониться от разговора с ними. Девочка уже многое понимала. И такое понимание сильно злило и обижало ее, оставляя в душе горький осадок.