И точно так же сейчас, войдя в запретную перчаточную мастерскую, Хамнет размечтался, забыв о земных заботах. Он мгновенно забыл о том, что Джудит стало плохо и ей требуется помощь, что он отправился искать их мать, или бабушку, или кого-то из взрослых, которые знали, как помочь сестре.

Вешалки полнились разными кожаными материалами. Уже достаточно взрослый Хамнет узнал среди них рыжевато-красную шкуру пятнистого оленя, тонкую и мягкую лайку, мелкие беличьи шкурки, грубую и толстую свиную кожу. Подойдя ближе, он заметил, как эти звериные кожи начали шуршать и покачиваться, словно в них еще оставалось немного прежней жизни и ее хватило для того, чтобы почувствовать его приближение. Вытянув руку, Хамнет коснулся пальцем козлиной кожи. На ощупь она казалась необычайно мягкой, подобной речным водорослям, которые щекотали ему ноги во время речных заплывов в жаркие дни. Они слегка покачивались туда-сюда, когда он, раскидывая руки и ноги, проплывал через них, словно утка или водяной дух.

Обернувшись, Хамнет присмотрелся к двум рабочим местам около верстака: мягкое кожаное сиденье, отполированное до гладкости штанами его деда, и жесткий деревянный табурет подмастерья, Неда. Мальчик разглядывал развешанные над верстаком на стенных крючках инструменты. Он уже знал, какие из них используются для разрезания или для растягивания, а какие для прокалывания дырок и для сшивания. Он заметил, что более узкие перчаточные распялки – их использовали для женских изделий – сняты с крючка и оставлены перед табуретом Неда, именно там парень обычно сутулился, склонив голову, а его чуткие и ловкие пальцы быстро выполняли порученную ему работу. Хамнет знал, что его дедушке достаточно любой малости, чтобы отругать Неда, а то и дать подзатыльник, поэтому мальчик взял перчаточные распялки и, оценив теплую весомость их дерева, повесил на нужный крючок.

Он уже собирался открыть ящик, где хранились клубки ниток и коробки с пуговками – осторожно и медленно, ведь он уже знал, как предательски скрипит этот ящик, – когда до него донесся странный шум, то ли шарканье, то ли царапание.

В одно мгновение Хамнет выскочил из мастерской и, промчавшись по коридору, выбежал во двор. Он вспомнил о своем деле. Зачем же он попусту тратил время в мастерской? Ведь его сестра-двойняшка заболела: ему нужно найти того, кто поможет ей.

Он рывком открывал, одну за другой, двери летней кухни, пивоварни и прачечной. Все они оказались пустыми, темными и прохладными. Он вновь начал призывно кричать, уже слегка охрипшим голосом, его горло саднило от крика. Привалившись к стене кухни, он пнул ореховую скорлупку, и она пролетела по двору. От полнейшего одиночества он пришел в крайнее замешательство. Куда же все подевались? И что ему теперь делать? Как они могли все исчезнуть? Почему дома нет ни мамы, ни бабушки, ведь обычно они всегда хлопотали по хозяйству, готовили что-то в печке или варили в кастрюлях на плите? Озираясь, он стоял во дворе около дорожки, поглядывая то на вход в пивоварню, то на дверь их флигеля. Куда же ему теперь идти? К кому обратиться за помощью? И где вообще все взрослые?

Всякая жизнь имеет свое ядро, свое средоточие, свой очаг, где сходятся все начала и концы. Вот он зыбкий опасный момент отсутствия матери: ее сын в опустевшем доме, всеми покинутый двор, безответные призывы. Он маялся в растерянности на задворках родного дома, призывая людей, которые кормили, пеленали, укачивали его, держали за руку, когда он делал первые шаги, учили есть ложкой, дуть на похлебку, остужая еду, осторожно переходить улицу, не будить лихо, пока оно тихо, мыть кружку перед питьем, не заплывать на глубину…

Это будет тяготить материнскую душу всю оставшуюся жизнь.

Шаркая подошвами по земле, он обошел весь двор. Заметил следы брошенной игры, в которую недавно играли они с Джудит: они возились с котятами жившей при кухне кошки, размахивая перед ними привязанными к веревочкам сосновыми шишками. Эти детеныши со смешными глазастыми мордочками прыгали и крутились, пытаясь своими мягкими лапками поймать шишки. Кошка родила их в кладовой, забравшись в пустую бочку, и долго прятала их там. Бабушка Хамнета повсюду искала этот приплод, намереваясь, как обычно, утопить всех котят, но кошка упорно мешала ей, оберегая их тайное место, и теперь уже два подросших котенка свободно бегали, где им вздумается, забирались в мешки, гонялись за перышками, клочками шерсти и упавшими листочками. Джудит обожала их и никогда не оставляла надолго. Она частенько таскала одного малыша в предательски оттопырившемся кармане фартука, откуда торчала лишь пара острых ушек, побуждая их бабушку ругаться и угрожать утопить их в бочке с дождевой водой. Мать Хамнета, однако, шептала двойняшкам, что котята уже слишком большие и бабушка не станет топить их. «Теперь она уже не сможет утопить их, – тайно успокаивала она детей, вытирая слезы с расстроенного лица Джудит, – у нее духу не хватит… они же будут сопротивляться, понимаете, будут царапаться и кусаться».

Хамнет прошел мимо брошенных сосновых шишек, веревочки, привязанные к ним, вяло змеились по утоптанной почве двора. Котята тоже куда-то убежали. Он пнул носком башмака сосновую шишку, и она откатилась от него по кривой дуге.

Он поднял взгляд на дома, на многочисленные окна большого дома и на темный дверной проем его родного флигеля. Обычно они с Джудит с радостью оставались одни. В такие счастливые моменты он мог бы попытаться уговорить сестру забраться вместе с ним на крышу летней кухни, откуда они могли бы дотянуться до ветвей сливового дерева, росшего за соседним забором. Ветви гнулись под тяжестью множества красно-желтых слив, едва не лопавшихся от спелости. Он углядел их с верхнего этажа дедушкиного дома. В обычный день он помог бы Джудит забраться на крышу, чтобы она набила карманы крадеными плодами, пусть даже продолжая колебаться и протестовать. Она не любила делать ничего бесчестного или запрещенного, но, будучи по натуре простодушной, легко поддавалась на уговоры Хамнета.

Сегодня, однако, когда они играли с избежавшими ранней смерти котятами, она пожаловалась, что у нее заболела голова и горло, да еще ее начало бросать то в жар, то в холод, и она ушла в дом отлежаться.

Хамнет вернулся в большой дом и прошел по коридору. Он уже хотел опять выйти на улицу, когда вдруг услышал тихий шум. Где-то что-то щелкнуло и сдвинулось, звуки быстро стихли, но их явно издавал какой-то человек.

– Эй, есть тут кто? – крикнул Хамнет. Подождал. Никакого ответа. Столовая и смежная с ней пока закрытая гостиная продолжали давить на него полной тишиной. – Там есть кто-нибудь?

На мгновение, всего на мгновение, он допустил мысль, что его отец мог вернуться из Лондона и хотел сделать ему сюрприз – как уже бывало прежде. Его отец мог прятаться там, за дверью, решив сыграть с ним в прятки. Если Хамнет войдет в ту комнату, отец выскочит ему навстречу, достанет из дорожной сумки привезенные подарки или монетку из кошеля, от отца будет пахнуть лошадьми, сеном, многодневной дорожной пылью, он обнимет своего сына, и Хамнет прижмется щекой к жестким шершавым застежкам отцовского джеркина[2].

Но он знал, что в гостиной не будет его отца. Точно знал. Его отец ответил бы на повторный призыв и вообще не стал бы прятаться в пустом доме. И все-таки, войдя в гостиную, Хамнет испытал пронзительное разочарование, увидев около столика своего дедушку.

В комнате царил полумрак, большинство окон скрывалось за шторами. Дедушка, сгорбившись, сидел спиной к нему, что-то вяло перебирая: какие-то бумаги или счета из матерчатой сумки. На столе перед ним стояли кувшин и кружка. Между ними лежала дедушкина рука, его голова склонилась, а изо рта доносились тихие всхрапывания.

Хамнет вежливо кашлянул.

Дедушка развернулся, вскочил, его лицо исказилось дикой яростью, рука взлетела над головой, словно он пытался от кого-то защититься.