— Не очень.

— Меня просто терзают смутные сомнения… Он на педсоветы-то приходит иногда — и ни сном ни духом, что у него творится с сыном. Причем он выглядит прилично, соображает, что к чему. Только сидит, кивает, грустно улыбается — и ничего не говорит. Сына обнимает. Ну и Лаксин тоже — жмется, как ребенок. Я вот не знаю: вроде же не наплевать. Что там у них в семье? Он алкоголик, наркоман?.. Я уже напридумывал всякого… Хотел о маме спросить. Лаксин замолчал. Она умерла?

— Вроде просто уехала…

— Бросила сына?..

Стаха выводит из себя, как будто Соколов ковыряется в личном. С тем же успехом он мог бы Стаха расспрашивать о его собственной семье.

— Что передать? Чтобы отец позвонил?

Соколов мягко улыбается:

— Ты-то передашь. Лаксин — вот, где в телефоне поломка. До адресата не дойдет.

— Вы предлагаете мне с его отцом душевно поболтать? — усмехается Стах.

— Да ну тебя. Нет, разумеется. Просто… поговорил бы ты с другом… Может, у тебя выйдет достучаться. Потому что у меня — не выходит. Уже плевать на учебу. Просто жалко пацана… — и вдруг Соколов смеется — сам над собой. Снова смотрит на Стаха виновато и спрашивает, как извиняется: — Ты понимаешь вообще, о чем я?..

— Не дурак.

— Да это не только умом же…

Да. У Стаха ноет внутри весь разговор. Поэтому разговора не хочется.

— Я просто, знаешь, как бы он с собой… — Соколов не заканчивает, а Стаха так перемыкает, словно закончил. — Совесть по ночам грызет авансом. А я не знаю, что делать.

Не он один.

— Он не слышит. Я не могу с ним говорить на эту тему, если хочу с ним говорить после. Вы не понимаете. Это так не решается. Не с Тимом. Нет такой формулы, чтобы подставить данные и подобрать слова. Да и данных-то… — Стах усмехается — и досады в этом больше, чем усмешки. — Нашли, кого просить. Можете вон Архипову — она влюбленная и тонко чувствует. А я, блин, слон в посудной лавке — даже войти не успеваю, как уже наворотил…

Соколов наблюдает его несколько секунд молчаливо. А потом переплетает пальцы в замок и наклоняется к Стаху с улыбкой. Что, очередные откровенные разговоры, «как с другом»? Стаху заранее не нравится. Быстро взрослые из «Я не знаю, что делать» переходят в «Сейчас я объясню тебе всю суть вещей».

— Барышням очень хочется думать, особенно тем, что помладше, что мужчина их заметит, услышит и в конце еще преобразится. А потом они, несчастные, плачут, как же умудрились выскочить за тунеядцев и подлецов… но это к делу не относится. С другом, как с барышней, покивать и согласиться для виду не прокатит. И как раз потому, что он придет в посудную лавку — и все разгромит, а не будет таскаться на цыпочках, смахивать пыль с коллекционных тарелок и нежничать. А если Лаксин после этого с тобой общаться не станет, я бы на твоем месте подумал, стоит ли тогда в целом.

Там сложно. Соколов не понимает. Никто не понимает. Даже Стах толком. А тут к нему лезут и говорят: «Стоит ли тогда в целом?» Да откуда им знать, чего стоит Тим. Каких усилий, каких ресурсов — и каких, мать их, сокровищ. Но Стах не Архипова, чтобы запросто ляпнуть о чувствах. И он молчит.

— Ну чего? Дружба важнее человека?

Стах, не выдержав, усмехается. Он поднимает злые блестящие глаза на Соколова — и ненавидит за каждое произнесенное им слово.

— Вы ни черта не знаете.

Он поднимается. Забирает рюкзак. Соколов пытается:

— Так вы же ничего не объясняете… Откуда же мне знать?

Стах быстрым шагом идет к двери.

— Лофицкий, тормози.

Он встает на месте, взявшись за ручку.

— Ты действительно думаешь, что это тот случай, когда нужно молчать?

— А я много знаю, по-вашему?

— А кто знает, если не ты?

— Да хватает болтунов и шакалов. В классе его поспрашивайте. Каждый второй — эксперт. До свидания.

— Ты ведь не понимаешь, что я могу еще хуже сделать?.. — выходит и разочарованно, и отчаянно.

Стах оборачивается на него:

— Как вы сказали? Мне своих головняков хватает? Не там ищете. До свидания.

— До свидания, Лофицкий. Друг из тебя, ты извини за прямоту, хреновый.

Стах хлопает дверью.

VI

День какой-то дурацкий. С утра. Спасибо Соколову. Настроение, как в праздник, — хоть стреляйся. И единственное, что держит Стаха в относительном порядке и покое — мысль, что он может. Он может пойти к Тиму, может увидеться с ним, может без факультативов, чем бы все ни закончилось и что бы затем ни началось дома. Имеет право. Хреновый он друг или нет. Это он и без Соколова знает, так что…

VII

В гимназии сюрпризы не кончаются. И неравнодушные души тоже. Стах не успевает выйти за ее пределы, как его валят в сугроб. Сносят в сторону, как будто ничего не стоит. Через секунду прилетает кулаком по челюсти. Резко темнеет, взвывают десны, рот наполняется стальной слюной. Стах швыряет в напавшего снегом и пихает ногой в живот. Видит перед собой Колю. Обалдевает:

— Ты не поздновато очухался, нет?..

Коля тяжело дышит. Но ничего не делает. Только смотрит. Но, боже мой, как он смотрит! С пренебрежением, отторжением, обвинением… А потом и вовсе делает такой вид… что нафиг надо, что наплевать, что нечего тратить время. Стах опять не оправдал чьих-то надежд и ожиданий. И не понимает, какого черта его задело. Может, уже через край?..

Коля собирается уходить, а Стах сбрасывает рюкзак, поднимается на ноги и гонится за ним, как за ускользающим шансом что-то исправить. Сбивает его с ног, валит в снег и набрасывается. Он успевает несколько раз заехать Коле по лицу. А затем тот прикрывается руками, молча, стиснув зубы, терпит — и не дает сдачи. Он не дает сдачи и злит еще больше. Глупость какая. Стаху хватает минуты, чтобы выбеситься окончательно:

— Что?! Теперь-то что?! Уже начал. Кулаки марать об меня противно?!

Коля спихивает Стаха с себя. Ему легко уложить драную кошку на спину и вмять ее в тротуар. Легко приподнять за грудки, когда она пытается вырваться и брыкается, отдирая слои утрамбованного снега пятками и собирая его под подошвами. Коля отвечает ровно:

— Ты идиот, Сакевич, каких поискать, — и отталкивает.

А потом валится на снег рядом.

Они лежат. Посреди дороги. Замершие, как оглушенные. Часто и отрывисто выпуская пар в серое небо. Прохожие обходят их. Иногда с замечанием, чего разлеглись, но чаще — молча. Потому что никому нет дела, что там у двух подростков в сравнении с масштабом больших и настоящих взрослых проблем.

Стаха тянет разораться. Потому что он чувствует себя неправым — и не знает, за что. Виноватым, как обычно, — просто так, по умолчанию. Но он делает вид, продолжает делать вид, что ему такое — раз плюнуть. Он спрашивает таким утомленным тоном, словно принимая весь взрыв гнева нутром, спрашивает, как будто и не Колю вовсе, а всех разочарованных в одном его лице:

— А ты чего ждал?

— Не знаю. Ничего…

Тогда что у него вечно с рожей? Если «ничего»?

Стах проверяет зубы языком и, убедившись, что все на месте и целы, сплевывает кровью на грязный снег. Пытается подняться, когда Коля вынуждает его замереть и вдруг выдает:

— Я думал, что струсишь. А ты идиот. И я тебя ненавижу, что ты идиот. Все равно что ребенку объяснять: огонь опасен. А он тебе: «Огонь опасен, но пошел бы ты нахер». И он весь в ожогах. А ты идешь нахер. И думаешь: «Вот упрямая сука», — но сделать ничего не можешь.

Взрывная волна перестает развертываться, встает на паузу. Стах уставляется на Колю.

— Я за это получил?..

— Нет, — перемирие окончено, и Коля поднимается на ноги, ищет рюкзак, куда-то сброшенный, как балласт, в разгар стыдной потасовки. — Получил ты за то, что стукач.

— Че сказал?

Стах поднимается за ним, поднимается неровно и, пошатнувшись, хватает за воротник. Шипит:

— Повтори.

Коля рычит в ответ:

— Ты меня сдал Соколову. Вот, чего я точно не ждал.

— Это он тебе сказал?!

— Я могу сложить два плюс два.

— Ни хера!

Они пялятся друг другу в глаза. Сканируют несколько секунд. Коля сдается первый — и его взгляд теряет прямой фокус, начинает метаться. Он отступает: