С тех пор как Гавану охватила революция, Алехандро убили, а я стала спрашивать себя, не придут ли однажды и за мной, я живу словно бы на краю пропасти. При Батисте мы находились в состоянии конфликта столько лет, что привыкли к нему и чувствовали себя в относительной безопасности: нужно только проявлять элементарный здравый смысл, не делать рискованных движений, и связи отца уберегут нас от беды. Алехандро удерживал меня в шаге или двух от повстанческого движения, защищая от гнева Батисты. Но пришел Фидель, и все изменилось: наша собственная фамилия стала для нас угрозой. Гибель брата перевернула мой взгляд на мир. Теперь, входя в комнату, я первым делом ищу опасность.

Ресторан почти пустой. За одним столиком сидят два пожилых джентльмена с газетами и кофе. В другом конце, на диванчике, расположился мистер Дуайер – кукловод из ЦРУ.

При моем приближении он даже не отрывает взгляда от газеты и кофейной кружки. Я подсаживаюсь к нему с фамильной грацией, которая до сих пор никогда меня не подводила. Сейчас мне остается лишь делать вид, что ладони у меня не потеют, а колени под юбками не трясутся.

– Мистер Дуайер?

Он поднимает глаза: наверняка он видел меня с того самого момента, как я вошла.

– Мисс Перес.

Официантка подходит, принимает у меня заказ и приносит кофе.

– Зачем вы меня позвали?

– Я обсудил ваше предложение с коллегами, – говорит он и делает маленький глоток. – Они заинтригованы.

Я подаюсь вперед и понижаю голос: теперь мне самой нужно кое-что выведать.

– Как обстоят дела с Фиделем?

Не живя в Гаване и полагаясь лишь на чужие слова, трудно быть в курсе того, какие настроения царят в стране, о чем говорят на улицах.

– Неважно, – признается мистер Дуайер, помолчав. – Мы пытались создать безопасный канал связи между Вашингтоном и Гаваной. Не получилось.

Уже довольно давно над всеми нашими планами маячит, как привидение, боязнь того, что Соединенные Штаты признают действующий режим легитимным и бросят нас, кубинцев, на произвол судьбы. Пока все попытки свергнуть Фиделя опираются на поддержку американцев или по крайней мере основываются на предпосылке, что Америка не придет Фиделю на помощь. При Батисте мы на горьком опыте усвоили: США – грозный союзник, чьи ресурсы кажутся неисчерпаемыми.

– Неудивительно, – говорю я. – Фидель не из тех, кому нравится чье-то вмешательство в его дела.

– В таком случае за его поддержку не проголосуют.

– Он не позволит легко себя приручить, – предостерегаю я.

Некоторые из нас считали, что Фиделя можно сначала использовать для свержения Батисты, а потом отстранить от власти. Многие мои братья и сестры по оружию связывали с ним надежду на те перемены, которые были нам так нужны. Но он не оправдал ожиданий, и его отстранение стало необходимостью. К сожалению, он оказался более стойким, чем кто-либо мог предположить. Американцам следовало усвоить этот урок уже сейчас.

– Фидель человек высокомерный, – продолжаю я. – Все они гордецы. Служить кому-то, преклонив колено, не в его натуре, и для компромиссов он тоже не рожден. Он не допустит, чтобы Куба вновь стала марионеткой Америки, как при Батисте. Да и люди, я думаю, этого не захотят.

– Именно потому что Фидель высокомерен, вы нам и нужны.

– Значит, теперь я вам нужна?

– Можете пригодиться.

– Почему только сейчас? Почему в январе прошлого года, когда в Гаване кровь лилась рекой, вы не вмешались, а теперь у вас вдруг возник интерес? Что вас подтолкнуло?

– Сахар, – отвечает Дуайер.

Аграрная реформа. Я сама должна была догадаться. Земля дает – Кастро забирает. Этот закон нанес нашей семье сокрушительный удар. За едой и за выпивкой отец до сих пор только и говорит, что о его несправедливости. Летом 1959 года кубинское правительство национализировало множество поместий и компаний, ограничив крупное землевладение и запретив привлечение иностранного капитала. Часть земли была разделена между простыми людьми, но львиную долю новая власть, по слухам, оставила себе.

– Мы надеялись, что он компенсирует американским компаниям потери, понесенные вследствие национализации, – продолжает Дуайер. – Надеялись наладить диалог, но он не хочет разумно разговаривать. Между тем коммунизм усиливает свои позиции, Куба пристраивается под крыло к Советскому Союзу. Тянуть время больше нельзя. Фидель стал чем-то вроде шипа у нас в боку, и надо его устранить. Если не удастся сделать это честными способами, мы не побрезгуем нечестными. – Он улыбается. – Я имею в виду только методы, а не сам инструмент.

– Ну конечно, – говорю я и, помолчав, спрашиваю: – Дело ведь не только в сахаре, верно?

В истории человечества, конечно, бывало, что войны велись и из-за меньшего, однако мне почему-то трудно себе представить, чтобы правительство США настолько озаботилось кубинской аграрной реформой, даже если она затронула интересы американских компаний. В обеспокоенность американских властей благополучием кубинцев я тоже не очень верю.

– Все сложно, – отвечает Дуайер. – Фидель общается с иностранными политиками, выражает заинтересованность в том, чтобы создать подобную ситуацию и в их странах тоже. – Я не удивлена. Дуайер продолжает: – Мы должны быть осторожны. На Кубе он популярен. Вы правы: нельзя, чтобы у людей сложилось впечатление, будто своим вмешательством мы возвращаем беды режима Батисты.

Я понимаю, о чем он говорит. Еще я понимаю, что, по иронии судьбы, добровольно содействую тому, с чем почти всю свою взрослую жизнь пыталась бороться. Когда американцы поддерживали Батисту, я считала их негодяями. Теперь мы объединяем силы, чтобы устранить Фиделя.

Мне вспоминается, что Эдуардо упоминал о своем тайном участии в неких действиях ЦРУ.

– У вас ведь есть и еще какие-то планы, разве не так? Мною дело не ограничивается?

– Эффективная дипломатия должна учитывать разные обстоятельства. Поэтому да, мы рассматриваем несколько других вариантов на случай вашего провала.

Поговаривают (и это не просто досужая болтовня), что планируется какая-то атака, попытка вырвать власть у Фиделя.

– Советский Союз становится для нас проблемой. Эта торговая сделка… Похоже, между Москвой и Гаваной намечается дружба. Если Фиделю удастся получить от Хрущева достаточно оружия, то все изменится. – Дуайер жестом показывает официантке, что хочет расплатиться за наши два кофе. – Сейчас мы занимаемся проработкой деталей. Я должен вернуться в Вашингтон, поэтому некоторое время мы с вами не увидимся. Когда у нас появится для вас информация, мы с вами свяжемся. Эдуардо будет посредником.

– А что я получу, если сделаю это?

– Я думал, вами руководит любовь к вашей стране, мисс Перес.

– Значит, вы меня не поняли. Я не собираюсь рисковать жизнью только по доброте душевной. Я заслуживаю компенсации, причем серьезной.

Как дочь своего отца, я кое-что смыслю в бизнесе.

Мистер Дуайер фыркает, но это звучит почти одобрительно.

– Чего вы хотите?

Он достает из кармана пиджака блестящую черную шариковую ручку и двигает ее ко мне по отделанной пластиком столешнице вместе с салфеткой. Я дрожащими пальцами пишу на ней свою цену, которую обдумывала с нашей первой встречи в Палм-Бич, пытаясь подсчитать, сколько нашей семье нужно, чтобы вернуть себе прежнее положение. Месть за смерть моего брата бесценна, остальное же…

«Сто тысяч долларов и возврат конфискованной семейной собственности», – пишу я и, надев на ручку колпачок, возвращаю ее Дуайеру вместе с салфеткой.

– Договорились?

Мельком взглянув на то, что я написала, он поднимает на меня глаза и улыбается.

– Договорились.

– Ну, как все прошло? – спрашивает Эдуардо, когда я сажусь в машину.

– Кажется, хорошо. Он согласен.

Может, мне стоило выдвинуть больше требований? Не попросила ли я слишком мало? Или слишком много?

Я всегда гордилась своим умением неплохо разбираться в людях – в светском круговороте без этого никуда. Но Дуайер непроницаем: его мыслей не прочтешь. Когда мы закончили разговор, он взял салфетку, скомкал ее у себя в кармане, заплатил и вышел.