– Тебе не обидно? – спросила я.

– Она просто бесится, вот и срывается. Папа ее бросил. А я на него похожа. Вот мать и мстит ему через меня. Я привыкла. Она сама уродина.

Тут я опять впала в транс. Я никогда бы не посмела назвать свою маму или бабушку уродинами. Бабушку я считала самой красивой на свете. А от мамы у меня всегда дух захватывало – от ее смелых нарядов, дерзких декольте, мини-юбок и стрижек.

Наверное, я слишком долго прожила в деревне. Когда родился мой сын, я всем кричала, что это самый красивый мальчик на свете. Я восхищалась его кудряшками, носом, подбородком. Моя мама меня одергивала. Знакомые вежливо молчали. Муж не спорил, решив, что у меня послеродовой психоз. Но от всех приходивших в дом – знакомых, друзей, я требовала, чтобы они разделили мое восхищение. С дочкой было еще хуже. Я окончательно сошла с ума. Я гуляла с коляской и никому не запрещала посмотреть на мою дочь и сообщить, какая она прелесть. Однажды в парке я наткнулась на бабушку-грузинку и сообщила той, что у нее самый красивый в мире внук, а его ресницы я бы отрезала и себе приклеила. Бабушка в ответ еще час причитала над моей дочерью. Она совершила все действия, по которым я так скучала и которых мне не хватало – потискала ее за щеку, «поплевала» на нее, сюсюкала и то и дело прикладывала руки к груди в знак восхищения ее красотой. Я создала вокруг дочери круг, в котором ее безусловно любили, восторгались каждым движением, отмечали миндалевидный разрез глаз, длинные ноги.

Я точно знаю – каждой матери нужно в обязательном порядке говорить, что она родила красивого, удивительного ребенка. Восторгаться именно красотой, а уже потом достижениями и умениями. Если женщина – мама, бабушка – показывает вам в телефоне фотографию ребенка, который играет в шахматы, шьет, катается на коньках или решает математические задачки, скажите, что мальчик (или девочка) очень красивый (красивая). Просто с ума сойти, какая красота. И все. Никто из матерей не ждет, что вы будете оценивать интеллект ее чада. Но вы сделаете ее счастливой, если отметите, какого красивого человечка она произвела на свет.

Дети сейчас развиты не по годам. То, о чем мы задумывались в институте, приходит в их светлые головы в школе, и даже не в старших классах. Я хотела сделать пирсинг на втором курсе института, но не решилась, увидев загноившийся после процедуры пупок подруги. На четвертом курсе хотела сделать крошечную татуировку, но благодаря все той же подруге передумала. Ее ласточка на лодыжке была похожа на кого угодно, но только не на прекрасную птицу.

Четырнадцатилетний сын моей приятельницы ежедневно изводил мать, во что бы то ни стало решив сделать тоннели в ушах. А дочь еще одной подруги в свои тринадцать умоляла маму разрешить ей сделать пирсинг, причем всего и сразу – бровей, губ, носа, уха. Родители встают перед выбором – или отвести ребенка в хороший салон, где чаду не занесут инфекцию, или запретить категорически, чтобы потом лечить последствия процедуры, проведенной не пойми где и не пойми кем.

Я была готова к тому, что и мои дети рано или поздно решат, что им жизненно необходимы, например, цветные линзы, потому что карие глаза – кошмар. Или заявятся домой с кольцом в языке.

Но бывают и другие случаи. Васе исполнилось, кажется, шестнадцать, когда он вдруг перестал бриться. Я как-то не особо переживала, потому что сын переставал бриться, если расставался с девушкой. Как только появлялась новая пассия, он снова начинал следить за своей внешностью. Но тут на девушку или ее отсутствие списать не получалось. Сын то ли страдал от отсутствия обильной растительности на лице и надеялся, что она как-то разрастется, если ее не сбривать. То ли страдания были от чего-то другого.

Но сначала я «выдала мать». Зудела, что пора побриться, что его внешний вид неприличен, что он скоро начнет пугать младшую сестру, если не приведет себя в порядок. Сын, естественно, бурчал что-то в ответ и злился. Наконец мне все надоело, и я потребовала ответа:

– Что не так? Бритва? Нужна другая? Пена для бритья? Быстро рассказывай. Я не уйду.

Поскольку Вася знает, что я точно не уйду, пока не получу ответ, то признался:

– Мне родинка мешает. То есть не мешает, но я боюсь ее бритвой задеть.

– Какая родинка? – не поняла я, поскольку никаких явных родинок, мешавших личной гигиене, не видела.

– Вот, на подбородке, – сын показал на еле заметную родинку.

– Давай удалим, какие проблемы? – предложила я.

– То есть ее можно удалить? – осторожно уточнил сын.

И тут я догадалась, что Вася просто не знает – что можно, а что нельзя.

– Запишу тебя к врачу. Надо было сразу сказать, – хмыкнула я.

Врач отправила меня в коридор и прочитала Василию лекцию на тему строения кожи. Дала ему время изучить раздел в учебнике по онкодерматологии и висевший на стене плакат. Объяснила разницу между медицинскими показаниями и эстетическими. После чего удалила родинку так, что даже шрама не осталось.

После этого сын снова стал бриться. А я гадала – почему он сразу не сказал мне про эту родинку? Почему я сама не догадалась и искала подводные камни там, где их нет.

Та же врач в рамках лекции сообщила моему сыну, что любые проявления членовредительства – тоннели в ушах, болты в бровях, разрезы, пирсинг – лечатся. Главное, вовремя выпить таблетку. Да, таблетка от этого существует. Давно. Если что, она даст телефон психиатра, который выпишет рецепт. И никакого селфхарминга.

Видимо, на сына произвела сильное впечатления та лекция врача. Во всяком случае, он, уже не нервный подросток, а вполне себе совершеннолетний, адекватный, уверенный в себе студент, в один прекрасный день попросил меня записать его к тому же врачу. Василий подумывал сделать татуировку, «набить рукав», и хотел проконсультироваться со специалистом – на руке у него слишком много родинок. Я записала. Перед консультацией из кабинета врача вышла девушка – ровесница моего уже восемнадцатилетнего на тот момент сына. Девушка влюбилась, и ее бойфренд предложил закрепить связь совместной татуировкой на запястьях – датами знакомства, обозначенными в виде кардиограммы. Чтобы этот счастливый день невозможно было забыть. Татухи влюбленные набили, но любовь прошла быстрее, чем ожидала барышня. С бойфрендом девушка рассталась и отправилась сводить татуировку. Пила водичку из бойлера, плакала и рассказывала, что сводить дорого и больно. Но даже не это самое ужасное.

– Вот, смотрите, у меня шрамы! – Девушка показала руку, на которой образовался рубец. Василия потряс не рубец, не ожог на запястье, даже не стоны девушки, раздававшиеся во время процедуры, а запах, который стоял, несмотря на настежь открытые в кабинете врача окна.

– Это сожженная кожа так пахнет? – спросил Василий у врача. И решил повременить с татуировкой.

Врач прочла ему еще одну лекцию, объяснив, что татуировка никак не связана с родинками, а вот с риском остаться со шрамами связана напрямую.

– А когда можно? – уточнил сын.

– После двадцати пяти, – спокойно ответила врач. – Но если соберешься колоть шею или лицо, это не ко мне, а к психиатру. От этого тоже есть таблетки.

– Да? – Сын не верил, что татухи «лечатся».

– Смотри. – Врач открыла в телефоне фармакологические свойства и описание действия препарата.

Сын кивнул и сообщил, что с «рукавом», пожалуй, повременит.

В нашей школе за зеленые, розовые и других ядерных оттенков волосы детей отправляют к директору и вызывают родителей. Форма обязательна, колготки темно-синие. Девочки из старших классов носят на запястьях резинки для волос и, когда на горизонте появляются директор или завуч, забирают распущенные волосы в аккуратный пучок. Многие мои подруги считают, что у нас не школа, а полный ужас – никаких возможностей для самовыражения ребенка. Католический монастырь какой-то. Но мне кажется, что для младших школьников необходима форма, запреты на дреды и прочие эксперименты с внешним видом. А для старших – консультация умного, знающего специалиста.