…Льдины, отражая солнечный свет, ярко серебрятся на фоне чистой темно-синей воды реки. Глаза слепит великолепие весеннего города. Любуюсь!.. Мой город, без какой-то там помпы скажу, прекрасен, причем в любое время года.

И тут вдруг прямо на капитанском мостике «Авроры» вижу ее командира, усиленно машущего мне двумя руками крест-накрест над головой – обычный знак сигнальщиков всех флотов мира, означающий: «Примите семафор».

Это очень удивительно, необычно, пугающе, но инстинктивно, даже не успев опомниться, даю отмашку крест-накрест руками внизу у ног, что значит: «Понял, готов к приему семафора».

Опытный капитан первого ранга пишет медленно, уверенно, не торопясь, фиксируя каждую букву и знак, понимая мою неопытность в этом деле:

Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».

Левая рука – вертикально вверх, правая – горизонтально: «Р».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Правая рука – горизонтально, левая – вертикально вниз: «В».

Правая рука – под углом 45 градусов вверх, левая – вертикально вниз: «Е».

Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова».

Правая рука – вертикально вверх, левая – горизонтально: «П».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Правая и левая руки подняты горизонтально: «Т».

Левая рука приподнята на 45 градусов вниз, правая – вертикально вниз: «О».

Правая рука приподнята на 45 градусов вниз, левая – вертикально вниз: «Н».

Правая рука – вертикально вверх, левая – вертикально вниз: «И».

Левая рука – вертикально вверх, правая – согнута в локте и прижата к животу, образуя перпендикулярную линию с левой рукой: «Я».

Энергичное одновременное движение рук сверху вниз: «знак окончания слова, семафора».

Радуюсь прочитанному, а главное, тому, что сумел разобрать сигналы командира крейсера, и весело даю отмашку крест-накрест внизу: «Понял».

Командир улыбается – мне это отчетливо видно, мое зрение не то, что теперь, – и, напоследок по-приятельски махнув рукой, скрывается в ходовой рубке…

Ныне часто прохожу или проезжаю, иногда с женой и внуками, мимо этого старинного, построенного архитектором А. И. Дмитриевым в 1910–1912 годах в стиле ретроспективизма здания, в котором с 1944-го разместилось Нахимовское училище. С того дня прошло уже (почти по А. С. Пушкину) тридцать лет и три года, можно даже добавить – три месяца и три дня. Сейчас у меня самого, как у того командира крейсера, три большие звезды на плечах. Теперь я с внешней стороны «Питонии», однако мои глаза по-прежнему сами каждый раз, когда бываю здесь, отыскивают и отыскивают то мое окно. Иногда вижу там силуэт очередного ее воспитанника, которые издавна, возможно, с основания училища называют себя «питонами» (воспитанник, питомец, питон – так, кажется, нам говорили наши предшественники, а им – их), и всякий раз вспоминаю то чувство случайного весеннего восторга. Невольно перебегаю глазами с окна на ходовую рубку великого крейсера, участника настоящих славных, но забытых, увы, ныне боевых сражений бок о бок с легендарным «Варягом».

Как жаль, бесконечно жаль, что мой крейсер вывели из состава ВМФ. Нахимовцев до сих пор зовут внуками «Авроры», а ее обозвали странным словом «музей». Конечно, ее историческое прошлое ныне несколько утратило свое значение. Но уверен, что как бы ни были круты повороты истории государства (взгляни-ка на пример Германии), оно только тогда может называться великим, когда у него есть великая память своего прошлого и вместе с ней – высокая осознанность, преемственность этой истории, какой бы та ни была. Да и не мной это всё, в конце-то концов, придумано, ведь весь сегодняшний оскал западной демократии, направленный в нашу сторону, уже заставил мою Родину… (ох, как бы только пафосно это всё не звучало!) воскликнуть: «Великой стране вовсе не требуется Запад… Россия возвращается к себе самой. Россия возвращается в свою историю». И теперь, летом 2014 года, когда пишу эти строки, мне искренне верится, что моя «Аврора» вернется в строй боевых кораблей. Наши мальчишки-нахимовцы по-прежнему будут вместе с ее командой поднимать и опускать настоящий военно-морской флаг. И вновь над Невой взлетит песня: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”, в час, когда утро встает над Невой…».

И вот тогда я приду сюда снова и снова, и, возможно, мне удастся увидеть в окне моего училища восторженное, как когда-то, лицо какого-нибудь нынешнего ее обитателя, вдохновленного звуками морской трубы и звоном склянок, возжелавшего вдруг просемафорить миру свой задорный мальчишеский привет, наполняющий паруса надежды. И мне, с не меньшей радостью, с чувством глубокой ностальгии и зовущим в этот прекрасный мир ощущением романтики под названием «морская стихия», захочется ответить ему и этому дорогому моему сердцу дому: «Привет тебе, милая моя Питония, от всех “питонов” восьмидесятых!»

Смогу ли? Смогу, точно смогу! До сих пор помню флажный семафор. А ты помнишь, “питон”? Ну конечно же, ты помнишь, ты всё помнишь…

Начало восьмидесятых.

Москва.

Красная площадь.

Первый день ноября… точнее, ночь, около двух.

Последняя генеральная репетиция к параду.

…«Большой сбор» объявили неожиданно, сразу после уроков в вечерней школе перед первым часом самоподготовки. Э-эх, поэму «Двенадцать» выучить не успел! Завтра злющий Пиллерс, начальник кафедры литературы в Ленинградском Нахимовском училище, капитан третьего ранга Петров и по совместительству наш препод, обещал на весь период московской командировки тотальный опрос поэмы устроить. Нашу-то милую русичку Аллу Борисовну в Москву в казарму не берут, она бы такой несправедливости не допустила: почти десять страниц наизусть, а тут еще бессонная ночь впереди…

Стоим. Стоим неподвижно часа два.

За спиной коренастый Василий Блаженный[1], Красавец. Похож на Спаса[2], только ниже. И, кажется, раза в два старше.

Холодно. Дует. Речушка маленькая за спиной, а ветер как с Невы. Влажно. Как в Питере.

Сукно шинельки бессильно против ветра, влаги, продувает и впитывает, тяжелеет раза в три.

Плечи гудят.

Мерзко!..

Слава богу, стою не крайним, семнадцатым в пятой шеренге 2-й «коробки» (батальона) нахимовцев. Шурик, ну, Сашка Бойцов – мой школьный приятель, вместе поступили в этом году – в нашей шеренге первый. Сережка Рябинский, мой сосед по парте, – последний, двадцатый.

…Теперь, как погляжу, в основном по десть человек в шеренге ходят – это нечестно, так намного проще и вид не тот, не впечатляет…

Не повезло им обоим!

О-о-о, ноги!

Бедные мои ноженьки. Словно по полпуда к подошвам ботинок подвесили, не поднять! И тысячи игл в пальцы воткнули, не наступить! Ну кто, кто мог знать, что ночью мороз вдарит до минус пяти? Дурак – «хром» нацепил вместо «микропора», свои мозольки берёг! Правый «микропор» маловат, утром на аэродроме всё до крови разодрал, четыре часа «живым мясом» топтал бетон взлетной полосы. И как тут быть?

Йод? Бинт?

Ха!..

Ру-ки, ру-чень-ки мои бедненькие, согнулись в кулак, не разогнуть.

Да ладно, хватит ныть-то, надоел. Руки-то как раз ничего, нормально, жить можно. Хотя и в хлопчатобумажных, но все-таки перчатках, к тому же белых, красивых. Да и в рукава их можно втянуть, пока стоим в строю, поразминать туда-сюда. Правда, в правом кулаке нашатырь с ватой. Зачем? Ну так, на всякий случай, для соседа, когда падать начнет, сознание терять. А у него – для меня. И так у каждого. На втором часу по стойке смирно многие «улетают».

В конце строя стоит шеренга дублеров. На каждый рост свой дублер.

…Мама, мамочка, вспомнилось вдруг, как прошлой осенью в ноябре ты шерстяные варежки мне в карманы засовывала и меховую шапку-ушанку надеть заставляла, а мы с Шуриком чуть за дверь – и в портфель их, в портфель, идем с открытой головой, патлы до плеч, развеваются. Смешно!.. О-ох, где ж та ушанка теперь?..