Бадди двинулся прочь.

– А что мне было делать? Ну, скажи сам! Мне что, тебя надо было дожидаться? Поставить на окно зажженную свечу и ждать?

– Зачем свеча, если ты как факел всем светишь?

Опять раздался смех, на этот раз уязвленный и оттого нескрываемо резкий. Она поднялась и направилась к нему. Ее груди, уже изрядно обвислые, заметно напряглись.

– А хочешь знать, почему? Не хочешь. Боишься правды. Если бы я сказала, ты бы и верить не захотел, но я все равно скажу. Твой олух-братец – это двести фунтов отварных макарон и ничего больше. Он вообще ничем шевелить не может.

– Он мне сводный брат, – почти автоматически возразил Бадди.

– А мне он сводный муж.

Грета странно улыбалась, и каким-то непостижимым образом они оказались лицом к лицу, так близко друг к другу, что всего лишь приподнявшись на цыпочки, она коснулась губами его губ. Руками она до него даже не дотронулась.

– Нет, – сказал он, отталкивая ее. – Все кончено. Все давно кончено, годы прошли. Если и было что, так восемь лет назад. Мы были детьми. Нам тогда и двадцати не исполнилось.

– Что, братец, кишка тонка стала?

Он влепил ей оплеуху, от которой она грохнулась наземь, но удар, кажется, ничуть не оскорбил ее, напротив, можно было подумать, что она наслаждается полученной затрещиной.

– Вот это, – произнесла она, и в голосе уже не было прежней музыки, – единственное, на что способен Нейл. И я скажу, что это он делает лучше тебя.

Злость Бадди разом исчезла, он рассмеялся глубоким, добродушным смехом и удалился, чувствуя, как в нем закипает кровь и поигрывает старый жеребец. Да-а, он совсем забыл, что она может быть замечательно остроумна. Пожалуй, единственное уцелевшее существо с чувством юмора, думал он. И выглядит до сих пор лучше всех. Может быть, они все-таки еще и сойдутся.

Когда-нибудь. Он вспомнил, что день для хорошего настроения выдался неподходящий, и улыбка слетела с его губ, а жеребец утих и вернулся в стойло.

В Мериэнн Андерсон было что-то от мыши. Тусклые, коричневато-серые волосы цвета мышиной шкурки. Манера по мышиному открывать рот, обнажая крупные пожелтевшие передние зубы. Хуже того, ей было всего двадцать три года, но у нее уже пробились бледные пушистые усики. Сама она была маленького роста, чуть выше полутора метров, худенькая. Бадди мог обхватить ее руку выше локтя большим и средним пальцами.

Даже достоинства у нее были какие-то мышиные. Шустрая, ловкая и усердная, она всегда довольствовалась ничтожно малым.

Никому не пришло бы в голову назвать ее красивой, но в прежнее время ее сочли бы хорошенькой. Она была покорна, ни во что не вмешивалась и не навязывалась.

Нет, Бадди не любил ее. Временами именно ее покорность приводила его в бешенство. Он привык встречать в женщине нечто большее. Однако придраться к Мериэнн было так же трудно, как и отыскать повод для восхищения. Жить с ней было удобно – Бадди был совершенно спокоен и убежден в ее верности, а поскольку она исправно заботилась о нем, то ему не составляло большого труда терпеть ее в качестве своей жены.

Что до Мериэнн, то ее чувства были иными. Вместо ответного равнодушия в ней жила рабская преданность мужу, она была по-девичьи безнадежно влюблена в него.

Бадди всегда умел добиться глубокой привязанности, самозабвенной любви, хотя обычно искал жертвенности совсем иного рода, так что его алтарь, если можно так выразиться, почернел от крови жертв, на него принесенных. Но он и не считал нужным утруждать себя хоть каким-то обаянием, проявлением чувств к Мериэнн – она заинтересовала его лишь однажды, на краткий миг, и то не потому, что пробудила в нем любовь, а потому, что внушила жалость.

Это произошло на четвертый год нашествия Растений, глубокой осенью, когда Бадди только-только вернулся в Тассель. Компания бродяг каким-то образом выбралась из Миннеаполиса, среди них была и Мериэнн. Они оказались настолько глупы, что не стали устраивать набегов, а явились в поселок просить еды. Неслыханное дело! С мародерами всегда обходились одинаково, порядок был незыблем – их казнили (голод и ягнят превращает в волков), но в данном случае вышла заминка – пленники были на вид вполне безобидны, и из-за этого возникла перебранка. Бадди был с теми, кто предпочитал отпустить их, но его отец, а с ним и большинство мужчин, настаивал на казни. «Женщин-то хоть пожалейте», – упрашивал Бадди. Все-таки он был довольно чувствителен.

– Остается та, которую ты берешь себе в жены, – в своей манере провозгласил Андерсон, на ходу изобретая закон. И неожиданно, из чистого упрямства, Бадди пошел и выбрал одну из них, даже не самую красивую, и взял ее в жены. Остальные двадцать три человека были казнены, а их телами распорядились как полагается.

Мериэнн никогда не заговаривала первой, если к ней не обращались, но за три года совместной жизни Бадди успел во всех подробностях разобраться в ее характере и пришел к выводу, что не только внешне, но и в глубине души она была безнадежно скучна.

Ее отец был банковским служащим, по должности чуть старше кассира, а сама она за месяц до того, как мир окончательно рухнул, успела поступить на работу в стенографическое бюро. Несмотря на то, что она училась в церковноприходской школе, а позже изучала экономику в колледже Святой Бригитты, она не была рьяной католичкой, в лучшем случае ее религиозные чувства были просто сдержанными, за исключением всплесков энтузиазма по праздникам. В Тасселе она без колебаний приняла доморощенный, апокалипсического толка конгрегационализм Андерсона.

Зато в Тассель с появлением Мериэнн пришло новое ремесло, и это было куда важнее ее обращения. Когда-то случайно, в клубе молодежной католической организации, она попала на занятия, где обучали плетению корзин. Это непритязательное ремесло вдруг нашло отклик в Мериэнн, что-то вечное отозвалось в ней на его древнюю простоту. Она использовала толстые прутья и болотные травы, но когда их стало не хватать, сообразила, что можно обдирать гладкие зеленые стволы Растений и рвать их огромные листья на полосы, как рафию. Даже в самом конце, когда подачек правительства в городе уже не хватало для благотворительной раздачи, она все плела и плела свои корзинки, шляпки, сандалии и коврики. Люди смеялись над ней, а сама Мериэнн считала это проявлением слабости. И никто не замечал, что это занятие было единственным делом, которое бедная мышка умела делать по-настоящему хорошо, что именно в нем она находила нечто большее, нежели простое удовлетворение.

В Тасселе способности Мериэнн больше не пропадали, не таились, как прежде, под спудом. Ее умение плести корзины переменило жизнь поселка. По прошествии рокового лета, когда Растения вторглись на поля, жители (пятьсот человек, оставшихся в живых) собрали пожитки, которые могли унести и, спустившись на несколько миль вниз по Гузберри-Ривер, поселились на берегу озера Верхнее. Озеро невероятно быстро сокращалось в размерах, местами оно отступило на две-три мили от скалистой береговой линии. Откуда уходила вода, там всюду мгновенно прорывались жаждущие побеги, пускали корни и начинали стремительно разрастаться.

В ту осень и зиму те, кто выжил, – а они, как и озеро, все таяли и таяли – были заняты расчисткой территории под поля. Расчищали столько, чтобы как раз хватило сил обработать их на следующий год. После этого они сами попытались пустить корни и толком обосноваться. Кроме материалов, которые им удалось вытащить из старого города, у них было немного древесины. Растения для строительства не годились, а издавна росшие здесь деревья большей частью уже прогнили. У людей под рукой была глина, но делать кирпичи они не умели, а вопрос о каменоломнях не имело смысла и поднимать.

Таким образом, они перезимовали в большой соломенной хижине, стены и потолок которой сплели под руководством Мериэнн. Ноябрь стоял холодный, погода была отвратительная, но пальцы не мерзли, если были заняты плетением. Однажды в декабре они неделю жили без перегородок в общей комнате, потому что их сдуло ветром и унесло к старому поселку. Но к январю они научились плести так, чтобы хижину не разнесла самая сильная вьюга, а к февралю общая комната стала просто-таки уютной. У каждой ширмы даже лежали половички.