– Остановитесь! Прекратите!

Бышевский разворачивал своего коня, пытаясь защитить Игельстрёма; конь встревоженно храпел, поводя диким глазом, потом поднялся на дыбы – и в этот момент брошенный кем-то камень ударил генерала прямо в голову, сбив парик; семидесятилетний старик грянулся оземь.

– З дроги, хамы! – ругался Мокроновский, пробиваясь к нему.

Бышевского подняли и посадили на коня; он всё еще был без сознания, но дышал; из разбитого затылка текла темная кровь, запекаясь густой коркой на седых волосах. Поддерживая его за плечи, Мокроновский легкой трусцой двинулся в сторону Замка; несколько повстанцев бежали по бокам лошадей, чтобы в случае надобности принять раненого на руки. Растерзанное тело подполковника Игельстрёма осталось лежать на мостовой.

Богородица простерла свой покров над Яном Килинским и хранила его. Его красный кунтуш под синим жупаном был хорошей мишенью, и всё же, появляясь в самых опасных местах, он умудрился остаться жив. Когда русская пушка, установленная у резиденции Игельстрёма, плюнула картечью, стоявший рядом с Килинским капитан Линовский упал замертво; из шести польских солдат в живых остался один; половину повстанцев, тащивших орудия, поубивало, а по Медовой к Красинской площади уже скакала русская кавалерия. Бросив одно орудие, Килинский вместе с уцелевшими восемью людьми с трудом уволок второе, но вовремя подоспело подкрепление, к Медовой подвели орудие помощнее и снова заставили русских отступить. Переступая через трупы, поляки захватили четыре пушки и попытались их развернуть – и тут на них снова налетела конница…

Захватив с собой четыре легкие пушки и нескольких канониров, Килинский хотел пробиваться по улице Подвал к Нове-Място, на помощь Сераковскому, но и там пройти не удалось. Прижатые ко рву и городской стене, москали огрызались, подобно волкам, затравленным собачьей сворой; пули и порох были уже на исходе, никаких приказов от вышестоящего начальства получить было невозможно; офицеры пребывали в растерянности, и каждый теперь боролся только за свою жизнь.

После того как русского подполковника, скакавшего за Бышевским, сдернули с коня и зарубили, сражение на Сенаторской возобновилось с новой силой. Кто где находится, понять было невозможно; совершенно неожиданно на узкой Козьей улице, идущей от Сенаторской к Краковскому предместью, Килинский наткнулся на москалей. Укрыться негде: с одной стороны – глухая стена усадьбы с нишами-часовенками, с другой – стена домов с накрепко запертыми дверями. Русские отступали, оставляя убитых; поляки шли по трупам и захватили две пушки и сотни ружей. Но Краковское предместье занял Сибирский полк генерала Милашевича, который атаковали дзялынцы. В переулках было не развернуться. Собрав несколько сот человек из разных цехов, Килинский повел их к Арсеналу, который безуспешно пытались отбить москали. Отогнав их несколькими залпами, им прокричали, чтобы они сложили оружие. Вместо этого охрипшие русские офицеры стали выстраивать остатки своих войск в боевой порядок. Новый залп, однако, возымел свое действие: солдаты начали бросать оружие и становились на колени, прося пощады. Офицеры метались между ними, крича, раздавая зуботычины – и тут поляки бросились вперед. Солдат обезоружили и отвели в цейгауз; офицеров убили на месте. Опьяненные кровью, уверовавшие в свою непобедимость мастеровые толпой отправились через Саксонскую площадь, мимо Брюлевского дворца, на Свентокрыжскую – пособить полку Дзялынского.

Засевшие на колокольне собора Святого креста граждане меткими выстрелами отправили к праотцам русских канониров, погасив фитили (узнать бы их имена – за кого Бога молить), и началась рукопашная. Прямо на Килинского бежал русский генерал, и Ян уже примеривался, как рубанёт его саблей, но его опередил кузнец, размахивавший железной шиной, точно палицей. К концу сражения от дзялынцев осталась едва ли половина; граждан тоже было перебито немало, и всё же они торжествовали победу. Первый смотр своей армии Килинский устроил у колонны короля Сигизмунда возле Королевского замка.

Острие косы старого Кроноса, держащего на своей согбенной спине небесную твердь, соскользнуло на цифру Х – десять часов. По всем залам Королевского замка началась мелодичная перекличка часовых механизмов. Амурчики в колеснице, запряженной собаками, вызванивали французскую песенку, бывшую в моде в 1757 году. Раньше эта мелодия всегда возвращала Станиславу Августу улыбку, сегодня же только усилила острое чувство тоски. Он встал с кресла и подошел к окну своего кабинета, откуда была видна Висла. Вот плывет какая-то лодка под треугольным парусом… На том берегу волов пригнали на водопой… В прихожей послышался шум голосов, в дверь робко постучали.

– Что там ещё? – спросил король, не оборачиваясь.

Дежурный офицер был смущен и толком не мог объяснить, в чём дело. Видя, что король уже теряет терпение, он наконец сообщил, что депутаты от восставших горожан привели во дворец героя дня – тамбурмажора, в одиночку отбившего пушку у русских, и просят его величество удостоить его аудиенции.

– С ума они, что ли, посходили! – взорвался Станислав Август. – Пусть убираются вон! Немедленно!

Дверь кабинета оставалась неприкрытой, и люди, вошедшие в прихожую, включая самого героя, слышали его гневный ответ. Тем не менее уходить они не спешили. Более того, какой-то наглец устроился за изящным столиком, положил на него лист бумаги, извлек из кармана походную чернильницу с пером, а остальные выстроились к нему в очередь, чтобы сдать деньги в пользу храброго тамбурмажора и назвать свои имена писарю. Просто черт знает что такое! Королевский замок теперь – постоялый двор? Стуча каблуками по паркету, Станислав Август прошел из кабинета в спальню, велел камердинеру раздеть его и подать халат и никого к нему больше не пускать – слышите? – никого!

Два часа тому назад, когда генерал Бышевский вернулся с Медовой, едва живой, а Мокроновский сообщил, что горожане убили племянника Игельстрёма, король вышел на балкон – в красном мундире с вышитой на нем звездой русского ордена Андрея Первозванного, с лазоревой лентой польского ордена Белого орла через плечо и с прусским орденом Черного орла на шее – и обратился к народу. Вокруг колонны Сигизмунда гудела толпа; темно-синие мундиры дзялынцев с редкими алыми вкраплениями гвардейцев казались каплями в сермяжном море. Тысячезевый зверь незряче тыкался во все стороны окровавленной мордой, с которой капала пена бешенства. «Monstrum horrendum, informe, ingens, cui lumen ademptum»[3], – всплыла в мозгу строка из «Энеиды»… Как непохоже это было на ту толпу, которая здесь же, на Замковой площади, восторженными кликами встречала 3 мая 1791 года сенаторов и депутатов сейма, направлявшихся в костел Святого Иоанна, чтобы присягнуть только что принятой Конституции, и вопила в тысячу глоток: «Король с народом! Народ с королем!» Как давно это было… Почти три года назад… Тогда тоже палили из пушек, но совсем по другому поводу.

Станислав Август поднял руку, требуя тишины, но его заметили не сразу. Когда положение уже грозило сделаться смешным – а смешное убивает, как говорят французы, – кто-то всё же заметил присутствие на балконе короля, и гул постепенно стих. Напрягая глотку и стараясь сохранять при этом величественный вид, Понятовский заговорил о том, что поляки достаточно показали свою силу и стремление к независимости; теперь надо выпустить Игельстрёма с войском из города, пусть уходит. Передние передавали его слова задним; с задних рядов и поднялась новая волна гула, выплеснувшаяся криками: пусть русские уходят, но только сложив оружие! Поджав хвост, как побитая собака! Король возразил, что русские на это никогда не согласятся; в ответ закричали такое, что он поспешно ушел с балкона, чтобы не слышать оскорблений и не принимать их на свой счет…

Камердинер размотал парчовый пояс, стягивавший округлое брюшко короля, бережно отстегнул орденские ленты, снял мундир, камзол, парик и помог своему государю облачиться в уютный бархатный синий халат, отороченный соболем, поверх сорочки с брюссельскими кружевами, стянул с него сапоги, заменив их на мягкие разношенные туфли. Отпустив слугу вялым жестом белой пухлой руки, Станислав Август прилег на кушетку. Вспышка гнева не взбодрила, а опустошила его. Он погрузился в полную апатию, не испытывая даже жалости к себе.