Моя прабабушка со стороны матери дожила до девяноста девяти лет. Нрав у нее был крутой. Ее дочь – моя бабушка – внезапно умерла на шестом десятке. Что может быть ужаснее, чем пережить собственного ребенка? Родственники беспокоились за прабабушку и по очереди присматривали за ней. Однако в день похорон она, бранясь без всякого повода, суетливо засеменила к гробу, открыла крышку и взглянула на лицо дочери, потом проверила на кухне, готовы ли жертвенные приношения. Вернувшись в зал, прабабушка услышала шум – кто-то пытался убить курицу, но не сумел перерезать сонную артерию, и несчастная металась по всему дому, разбрызгивая кровь. Прабабушка резво бросилась к птице, схватила ее и со всей силы безжалостно швырнула об пол.

Курица несколько раз беспомощно дернула лапкой и затихла. «Так-то лучше! Негоже, чтоб душа мучилась в теле», – прабабушка порой выражалась весьма витиевато, хотя и была безграмотной крестьянкой. Правда, некоторые считали ее колдуньей.

Все, словно онемев, молча смотрели на нее.

На похоронах прабабушка не проронила ни звука. Даже когда гроб с телом вот-вот должен был отправиться в печь, она лишь прищурилась и бросила на рыдающих родственников косой, будто презрительный взгляд. Не исключено, что прабабушка просто клевала носом – ведь она была уже очень старой.

Я тогда ходил в первый класс. У меня не укладывалось в голове, как можно быть такой холодной и бесчувственной. Помню, я все теребил ее: «Бабушка, разве тебе не грустно?» Корявое от старости лицо разглаживалось в едва уловимой улыбке: «А какой в том прок?»

Эту фразу я потом слышал от нее много раз. После смерти дочери она часто приходила к нам в гости. Как-то прабабушка сказала: «Умирая, она просила позаботиться о тебе, Черныш. У тебя ведь нет других бабушек и дедушек, а родители вечно пропадают на работе». Тогда-то я уразумел смысл слов, произнесенных на похоронах.

Прабабушка не знала жалости. Стоило лишь взглянуть, как она резала овощи и мясо – одинаково остервенело кромсая листья и отделяя плоть от костей. Однажды я услышал, как она тихо ахнула на кухне. «Ба, что случилось?» – крикнул я из другой комнаты. «Да ничего, только палец отрезала», – ответила она. Все засуетились, забегали вокруг нее, а она невозмутимо наблюдала за суматохой, словно это вовсе ее не касалось.

Пока мы с матерью ждали у больничной палаты, где прабабушке пришивали кончик пальца, мать рассказала мне историю про моего дядю. Когда он был еще маленьким, прабабушка решила научить его плавать и просто бросила в море. Еще чуть-чуть, и дядя утонул бы, но сосед, наблюдавший за этой сценой, не выдержал и прыгнул за ним. Ребенка он спас. А через пару дней увидел, как она снова швырнула внука в воду. Люди называли ее бессердечной, а прабабушка лишь цедила сквозь зубы: «Пусть тело служит человеку, а не человек телу».

Когда прабабушку выписали из больницы, я не вытерпел и спросил ее, правду ли рассказала мать. Она спокойно кивнула: «Все верно. Чего ради холить этот кожаный мешок? Знай, как им пользоваться, тогда выйдет толк». Говоря по правде, в то время мне было невдомек, что она имеет в виду.

Мне казалось, она сделана из камня и с ней не может случиться ничего плохого. В нашем городке все знали, какая она упертая. Даже когда прабабушке перевалило за девяносто, она передвигалась из деревни в город на своих двоих, ковыляя на крошечных перебинтованных ножках. Когда ее пытались посадить в машину, она страшно сердилась и говорила мне: «Нет уж, выбирай. Хочешь – иди со мной пешком, а нет – сама дойду». Так что жители городка часто видели, как молодой парень поддерживает старушку, медленно бредущую к себе домой.

И все-таки мне довелось увидеть, как прабабушка плачет. Как-то, решив залатать прохудившуюся крышу, она полезла наверх, а спускаясь, оступилась и упала. В результате ее парализовало – правда, на время. Она угадывала мое присутствие, стоило мне только приблизиться к ее двери, и начинала причитать: «Внучек, милый мой, я как в ловушке, даже пошевелиться не могу». Через пару недель она потребовала, чтобы ей дали пройтись, но, сделав несколько шагов, упала. Прабабушка заплакала и заставила меня пообещать, что я буду регулярно ее проведывать. С тех пор она каждый день, толкая перед собой стул, добиралась до двери и весь день напролет ожидала моего появления. Я забегал к ней так часто, как мог, особенно если меня что-то беспокоило. Мы молча сидели рядом, и мне было хорошо и спокойно.

Потом я поступил в университет, нашел работу в другом городе. Мы виделись очень редко, но всякий раз, когда у меня случались неприятности, я отпрашивался с работы и спешил к ней, чтобы побыть рядом. Я рассказывал ей о своих проблемах, в которых она ничего не понимала – а может быть, и вовсе меня не слышала, ведь она уже стала туга на ухо, – но на ее изрезанном морщинами лице мелькала чуть растерянная улыбка, и мне непонятно почему сразу становилось легче на душе.

Однажды, в самое обычное утро, я узнал о ее смерти. Позвонила мать и сказала, что прабабушка покинула нас. Мы оба заплакали. Она пересказала мне ее последние слова: «Скажи Чернышу, чтоб не горевал. Смерть – всего лишь ступенька. Если он будет меня помнить, я приду его навестить. Когда сбросишь с себя мешок, это даже проще».

В тот день я до конца понял смысл прабабушкиных слов, до меня наконец дошло, как она видела этот мир: насколько легче было бы жить, если бы нас не обременяли наши тела и низменные плотские желания. «Пусть тело служит человеку, а не человек телу», – бабушка, я запомню это. Пожалуйста, выполни обещание и приходи меня навестить.

Мать задумала достроить дом, хотя знала, что его снесут через полгода, а то и раньше.

Решение было принято, когда она возвращалась из администрации. В одной из комнат она увидела план сноса: накарябанная карандашом линия безжалостно – словно нож, разрезающий кубик тофу, – вонзалась в самую середину нашего дома.

Мать буквально услышала тот звук – только не короткий «вжик», а громкий «бам», как удар гонга. По дороге домой в голове набухал огромный ком, и она сказала, что у нее началась мигрень.

«Сегодня душно. Зимой ужасно сухой воздух. Я устала ходить… Мне нужно отдохнуть», – пожаловалась она. Мать прислонилась к дому, к той его стене, что выходила на дорогу, и отвернулась, закрыв рукой лицо, чтобы я не видел его выражения.

Но я знал, что дело не в погоде, не в усталости и не в зимнем сухом воздухе. Она прятала от меня лицо в отчаянной попытке усмирить душевную бурю.

Наш четырехэтажный дом вряд ли мог поразить кого-то своей красотой. У нас было двадцать соток земли. Дом стоял в северной части участка, а за ним находился захламленный двор и старая развалюха из камня. С первого взгляда было понятно, что строили его с перерывами. Окна двух нижних этажей смотрели на запад, огромные двери выходили на дорогу – мать все еще не теряла надежды, что когда-нибудь мы откроем на первом этаже свою лавку. А два верхних этажа – с окнами на юг – в отличие от нижних не были облицованы землисто-желтой плиткой, и ничем не прикрытые стены из кирпича и бетона казались голыми.

Каждый раз, приезжая из Пекина и смотря издали на это удивительное строение, я думал, что оно похоже на коралл, который растет и отчаянно тянется вверх, а когда погибает, становится опорой и убежищем для другого коралла, и тот забирается еще выше, превращаясь в многослойное нагромождение бренных живых и мертвых существ.

В Пекине, сидя за своим рабочим столом и устав от дел, я открывал карту в Google и приближал ее до тех пор, пока не находил свою деревню и очертания родного дома. Голубая планета надвигалась на меня, чтобы я мог разглядеть наше жилище, неуклюже примостившееся на краю участка. Сколько людей – проходя ли по переулку или без интереса глядя вниз из иллюминатора пролетающего самолета – видело этот странный дом, но вряд ли хоть один обратил на него внимание, не говоря уже о том, чтобы задержать на нем взгляд. Никто не догадывался, что происходило за его стенами, никто не подозревал, отчего у меня так болит душа. И как вновь не сравнить наш дом с кораллом, кусочки которого положили в аквариум, чтобы он оттенял пеструю красоту разноцветных рыбок? Жизненный путь этого коралла, с его историей смерти и последующего существования, может быть, не менее трогателен и драматичен, чем история нашей семьи, но кому есть дело до такого ничтожного предмета?