У него заведена была маленькая книжка для записки прихода и расхода; туда он записывал даже гроши, которые подавал нищим. Когда он однажды сличил расход с прошлым месяцем и оказалось, что израсходовано лишних два рубля, то он не стал покупать булок к чаю и ассигновал проигрывать в карты не более пяти рублей в месяц. Впрочем, он почти всегда выигрывал. Случалось, часто он не обедал, а пил только чай; вечером редко-редко ужинал. Очень любил выменивать старые сапоги на новые и в свободное время сам починивал сюртук или пальто. В гостях он выпивал пять стаканов чаю, был очень разборчив, много ел, что больно не нравилось хозяевам, которые подтрунивали над ним и прозвали его бездонной кадкой – и хохотали над тем, что после каждой рюмки вина он всегда закусывал или колбасой, или семгой, хотя бы и пил во время обеда или десерта.

Получил он письмо от жены. Просит денег, больна.

«Вот дура-то набитая! Детей рожать мастерица, а добывать денег – нет», – думал Внучкин и написал ей такое письмо: «Ты и думать не смей, чтобы я тебе послал еще денег. Здесь город, да еще губернский, денег много выходит. На что тебе деньги? Посылаю при сем пять рублей».

Через месяц получает опять письмо от жены: «Сделай ты божескую милость, возьми ты меня к себе. Соскучилась я об тебе, голубчик».

Внучкин опять послал жене письмо: «Ну, что ты за дура: зачем тебе ко мне ехать, да еще с ребятишками. Экая невидаль! А ты бы лучше об доме-то старалась да за пашнями присматривала. Ужо приеду домой, задам я тебе!»

Наступила вторая скучная зима. Дела в конторе так было мало, что служащие рады не рады, как засядут играть в карты, а до этого времени толкуют о разных управляющих и конторщиках, называя их ворами; то же самое и между управляющими и конторщиками. Сплетни идут по всему пароходному миру, так что Внучкину уже тошно становится слушать. Надоели ему и карты и гости, да и денег стало больше выходить; служащие играют в долг, потому что каждый из них многим в городе должен; сделалось скучно о доме, о жене и он захотел съездить туда. Но как съездить? Своих денег тратить он не хотел и добился-таки того, что его послали за наймом судорабочих на родину и денег отвалили много.

Хлопот по найму рабочих было немало, потому что нужно было разъезжать по деревням, возиться с крестьянами, сельскими начальствами, а срок полагался небольшой, так как наступал март месяц.

В передний путь он сэкономничал от прогонов сто рублей, потому что на почтовых лошадях ехал очень немного, а от города к селу или деревне ездил даром; в этих местах были крестьяне, искавшие дела, да и сельское начальство радо было подрядчику, потому, во-первых, что оно получало магарычи, а во-вторых, сталкивало в заработки не платящих по бедности подати и недоимки. В инструкции, данной ему главной конторой N-ского пароходства, велено было подряжать крестьян на разное жалованье, от шести до пятнадцати рублей в месяц, отобрать от них паспорта и прислать в Нагорск, заключить с крестьянами условия и выдать им задатки. А это дело было знакомое Внучкину. В каждом селе он дела обделывал скоро, потому что сам был в этом уезде писарем и все писаря ему знакомы. Отобрал он от крестьян паспорта, выдал каждому по рублю и послал в Нагорск.

– Маловато, поштенный, – говорят крестьяне.

– Говорите спасибо, что я за вас подати уплатил, – отвечает Внучкин.

– Так теперь нам сколь следует получать-то?

– А кто нанялся по восьми, тот шесть будет получать.

– Уж лучше бы, ребята, уж не подряжаться.

– Теперь уж поздно, братцы. Мы вас не обидим, – говорит Внучкин.

– Это так. Житье там, сказывают, – все реки, вода, да трудно.

– А лучше на печке лежать?

А Внучкин от каждого крестьянина нажил по рублю серебром – таким образом: в условиях, заключенных с крестьянами, было сказано, что за них внесены подати и недоимки. Подать действительно была вся внесена за полгода, а недоимки – по нескольку копеек. Тут, конечно, нажились и писаря и старосты.

Крестьяне этого не знали, потому что деньги на приход писаря обещались записать после; им выдали только квитанции в получении денег за подати, а условия оставлялись всегда в главной конторе пароходства.

Приехал Внучкин в Покровское село. Почти из каждого окна смотрели, как он ехал; попадавшиеся навстречу ему люди не узнавали его, останавливались, а узнав, замечали: эк его расперло; гли, рожа-то!

Жена его расплакалась от радости; глядя на нее, и дети стали кукситься, но с удивлением смотрели на родителя.

– Ну, чего ты ревешь, дура! Ставь самовар; делай пельмени, топи баню.

– Ох, голубчик, погоди! ведь чуть не три года, как не видались. И какой это ты, право: и письма, что есть, не хочет написать и денег не посылает.

– Где бы я взял их?

– Да вот ты, поди, не одну сотню нажил по наймам-то, – нет, чтобы жене ситцу привезти: у ребятишек вон все рубашонки обносились… Уж я вся об тебе изныла.

– Ну, ну. Делай, что говорят.

На другой день пришли с визитами – голова, писарь, священник, становой. Каждый имел какую-нибудь цель, но Внучкин держал себя важно, говорил нехотя, свысока – и вытолкал их, сказав каждому: извините, я в баню иду, а завтра еду.

Крестьяне и жены их то и дело приходили к Внучкину из любопытства, посмотреть, как переменился Внучкин. Они теперь забыли всю неприязнь к Внучкину, потому что теперешний писать был хуже Внучкина. Они, по простоте своей, хотели высказать ему все свое горе и попросить его, не поможет ли он им чем-нибудь. Но они ошиблись.

– Здорово, Василий Сидорыч. Как те бог милует? – говорили они, входя в избу Внучкина.

– Здоров, здоров!.. Что надо?

– Да я так… Ишь ты какой ноне стал…

– Ну, мне, братцы, некогда с вами калякать.

– Конечно… Где уж: ты и прежде… А скоро опять будешь?

– Не знаю.

Жена Внучкина заметила, что Василий Сидорыч уже не тот. Нет в нем прежних ласк, прежней хлопотливости; он сух, говорить с ней не хочет, важничает, детей не приласкает. На другой день утром жена его нарочно принарядилась по случаю его приезда, напекла и нажарила в печи много. За чаем Василий Сидорыч был веселее.

– Ну, Евгенья, мне завтра нужно ехать… Жена вздрогнула, заплакала.

– Погости ты, Васенька, голубчик…

– Нельзя, я человек служащий. Здесь скучно.

Жена пуще заплакала, а Внучкин издевался над ней:

– Там жить весело, друзей много, а здесь не то: все мужики… Завтра чем свет уеду.

День в селе больно длинен показался Василью Сидорычу. К крестьянам ему идти стыдно было, с писарем и прочими знаться не хотелось. Пошел к становому, – и проиграли в карты до утра.

Выспался Василий Сидорыч и стал собираться в дорогу. Сцена была тяжелая: жена плакала, ребята тоже; Василий Сидорыч, как видно, старался скорее улизнуть. Во дворе стояла пара лошадей, запряженных в повозку, за воротами стояли крестьяне.

– Ну, Евгенья, прощай. Мне жалко тебя, да что делать! – Василий Сидорыч прослезился и вынул из-за пазухи бумажник, развернул его, стал считать деньги.

– Ну, на вот тебе пятьдесят рублей. Да смотри, не проси денег, – сказал он жене и положил на стол две двадцатипятирублевки. Жена поклонилась ему в ноги.

– Спасибо, Васенька! Мне и денег бы не надо, только бы ты дома-то…

Выехал Василий Сидорыч за ворота. Крестьяне шапки сняли, поклонились.

– Прощай, Василий Сидорыч.

– Не увезешь ли грамотку Семену?

– Где я его там искать-то стану? отправь по почте.

И Василий Сидорыч уехал к становому и на другой день с ним уехал в город.

Становой был очень любезен с ним всю дорогу; Внучкин напоил его в городе до положения риз.

Становой был тоже не промах.

– Ты, я знаю, плут: за тобой еще старые грешки есть! Хошь, задержу? – сказал он.

Внучкин, однако, успел уехать подобру-поздорову.

По приезде в Нагорск Внучкин первым долгом представился конторщику.

– Ну, я думаю, ты нагрел лапу.

– С чего это вы взяли? Да и откуда я поживусь?