Ей было хорошо и спокойно. Немного горько, но она пыталась об этом не думать. И ей все казалось, что хорошо и ему. Не может быть не хорошо. Слишком мало времени, чтобы не позволить себе хоть в эти часы пить любовь большими глотками, как если бы она была самой чистой, самой свежей водой, без которой они изнывали все это время.

— Передашь от меня привет океану? — тихо-тихо прозвучал голос Лионца возле ее уха. Она встрепенулась и заглянула в его глаза. В темноте те поблескивали лишь от света, льющегося из окна. Аньес улыбалась. Слушала его сердце, чувствовала, как отзывается собственное.

— Твой корабль идет из Бреста, — пояснил он, вдруг решив, что она не понимает. Глупый. — Передашь?

— Если тебе этого хочется. Вы все-таки с ним подружились тогда?

— Мне кажется, мы друг друга научились понимать, это даже важнее. У нас с ним было одно настроение.

— Ты был не в духе!

— Да и он не слишком походил на счастливца.

— А кто бывает счастлив в ноябре?

— Не поверишь, но мне встречались и такие редкие экземпляры, Аньес. Кто-то и жизнь проживет, а счастлив не будет, а кому-то достаточно серого ноября.

— Кому-то достаточно ноября… — повторила она за ним, а потом подалась вперед, к его лицу, и негромко спросила: — А ты? Ты был когда-нибудь счастлив?

— За всю жизнь?

— За всю.

— Не считая детства, дня три, — Юбер задумался, совсем ненадолго, а затем начал перечислять, после каждого предложения проводя ладонью по ее волосам: — Когда отец увидал меня в форме. Когда освобождали Париж. Сейчас. С тобой.

Она гортанно хохотнула и вновь положила голову на прежнее место, чтобы произнести еле слышно, касаясь губами его кожи:

— Тогда я богаче. Ничего не помню, что было раньше. Совсем не помню, как будто бы не жила.

— И в чем богатство?

— Острее чувствую. Счастлива только теперь.

— Аньес…

— Не надо, не говори… Я знаю, ты много хочешь сказать, но не говори. Если я угадаю с вопросом, просто ответишь, да?

— Боишься не выдержать и остаться?

— Боюсь. И сожалений боюсь. И всегда буду винить тебя в этом.

— Какой кавардак у тебя здесь, — он коснулся губами ее лба. Ни на чем не настаивал. Даже голос звучал очень спокойно. И если бы она не чувствовала его так сильно, сейчас могла бы подумать, что приручила, но нельзя приручить стихию. Океан тоже бывает обманчиво тихим.

— Ты будешь меня вспоминать? — вырвалось у нее. — Ведь будешь?

— Конечно! — с готовностью подтвердил Юбер, и она знала, что теперь улыбается он. — Однажды совсем дряхлым, перед самым концом, я буду сидеть в старом доме возле камина, потягивать кальвадос, а потом неожиданно скажу: «Боже! Как она была хороша!»

Аньес не выдержала и громко рассмеялась, уткнувшись лицом в его плечо. Смеялась долго, почти что до слез. И его грудь тоже подрагивала, кровать заходила ходуном от их смеха. Наверняка и соседи через стену слышали, да и те, что внизу. А когда они с Анри затихли, Аньес хрипло, но и как-то звеняще спросила:

— Это будет в Нормандии?

— Что?

— Старый дом и камин. Кальвадос. В Нормандии?

— В Ренне мне подавали отличный кальвадос! Готов поспорить, что ничуть не хуже, чем в Кане!

— У дурака Бернабе?

— Не помню. Я пил тогда не просыхая.

— Боже! Мне казалось, что ты работал. Что ты искал там, чем заниматься.

— Не нашел, вот и пил.

— Это ужасно, — она вновь замолчала. И стало тихо. Он медленно и размеренно дышал. От движения воздуха чуть шевелились волоски на ее челке. Ее губы вновь пустились в путешествие по его лицу, по шее, по груди. А нашли шрам — и замерли, нерешительно касаясь, но будто в страхе причинить боль. Его ладонь легла на ее затылок и прижала чуть крепче к этому месту: не бойся, не больно.

— Я бы хотел у океана, — осипшим голосом сказал Юбер. — Требул мне подошел бы, чтобы коротать старость в обнимку с бутылкой хорошего бренди… и еще с местной едой.

— Почему?

— Кормили у вас хорошо!

— Шутишь?

— Все эти ваши блины, соленое масло, колба́сы, устрицы. Вы напихиваете устрицами даже яичницу?

— Меня сейчас стошнит! — снова расхохоталась Аньес. И чувствовала, как под ее смех снова оживают его пальцы. Теперь они спускались ниже спины и ласкали ягодицы. А она разве что не мурлыкала от удовольствия.

— А рыбное рагу! А гречневые клецки!

— Юбер! Тебя до этого нигде не кормили?

— Тебе не понять. Мне чего в тарелку ни положи — все съем. Уж после шталага-то! Да и сидеть в горах с отрядом, когда за тобой охотится и гестапо, и милиция — не слишком-то сытно.

Его руки продолжали путешествие по ее телу, будто бы ничего такого, будто бы совсем ничего не сказал, а она застыла, не в силах оторваться от его глаз.

— Я везунчик, Аньес. Другой бы еще в самом начале подох, в Меце. Я там ногу сломал и не мог работать в трудовом лагере. А тех, кто не работает, не кормят. Нам в день полагалось 70 рейхспфеннигов. Не отработал — не получил. Жрать не на что. Моим самым долгим кошмаром был голод. Он преследовал меня, когда война давно уже закончилась. Он и сейчас заглядывает — дышу ли еще.

— Анри…

— Человек, который голодал, никогда не забудет. Мы все мечемся… а для счастья, пожалуй, надо не так много. Спать в тепле, не чувствовать страха. Дожить до старости. Быть сытым. У меня всего три дня. Но ведь безусловных же.

— Наверное, ничего не получится, — сорвавшись, ответила Аньес.

— Что не получится?

— С Требулом не получится. Покупатель нашелся. Меня не будет пять лет, и я не могу оставить маму без денег. Его нельзя было не продать. Никто не шел работать к нам. Никто не хотел иметь дело… Я не знала, что этот дом — для тебя тот… тот, где ты захочешь жить.

— Твоя мать все еще в Ренне?

— Да, она и Шарлеза, наша кухарка. Вся семья. Корни.

— Хорошо… когда чувствуешь корни — это хорошо.

— Я хочу оставить тебе свой фотоаппарат. Я не знаю, что я еще могу…

— Остаться со мной? — Лионец обхватил обеими ладонями ее лицо, сам чуть приподнялся и коснулся губами ее губ. — Можешь ведь? Можешь, когда я делаю вот так. И вот так… И так…

Она всхлипнула и подалась к нему, слушая и вынуждая себя не слышать. Все ее чувства сосредоточились на поверхности кожи. Весь ее огонь, разгоревшись из маленький искры, сейчас полыхал в том месте, где они снова соединились. Она могла остаться. Могла. Сейчас — могла. Остаться представлялось единственно верным решением, когда Лионец заставлял ее задыхаться от страсти. И это не было предательством — ни прошлого, которое казалось ей прекрасным, но, оказывается, уже позабылось, ни будущего, о котором она до сих пор ничего не знала.

Но когда несколько дней спустя Аньес в обнимку с Женевьевой стояла у океана в порту Бреста, она обещала воде, волнам и небу, что они обязательно дождутся Юбера. Потому что Юбер тоже скучает по ним.

Москва, июль 1980

Сигарета отправилась в пепельницу. Аньес медленно вдавила окурок в прозрачное стекло, не отрывая от него взгляда, и улыбнулась, даже не подозревая, насколько нервной выглядит сейчас ее улыбка. Ненастоящей, приклеенной. Никогда прежде ей не приходилось терпеть такого фиаско в сокрытии собственных чувств — и вот пожалуйста. Впрочем, она не могла справиться с собой настолько, чтобы даже это до конца осознать. В ней только отчаянно забилось открытие, что молодой мужчина за столом напротив — удивительно! — сын Лионца, плоть от плоти его.

Так почему же он так не похож? Или это она позабыла? У нее ведь ничего от Юбера не осталось. Совсем ничего. Могло и стереться из памяти за тридцать лет.

Но именно память позволяла ей тешить себя надеждой, что, если не похож — совсем не обязательно, что это он. Да, пожалуй, ей не хотелось, чтобы этот Юбер имел отношение к тому. Она слишком старая для таких откровений.

У нее отменное здоровье, ясный ум, для чего живет — ею осмыслено, но она слишком старая, чтобы не чувствовать, как забилось в ушах. Должно быть, самая банальная гипертония. Должно быть… ничего неожиданного.