Эта пятница по счету была второй. Сколько нужно времени на подготовку бумаг, он имел лишь самое пространное представление. Когда-то давно таким же самым образом они вывозили Маргариту Леманн из Констанца в Кройцлинген — Уилсон через мать, обладавшую широким кругом знакомых, нашел людей, которые изготовили для его немецкой любовницы документы. И при помощи отца-археолога организовал перевозку. Операция была проведена грандиозная, ресурсы и связи задействованы немалые — как раз по Ноэлю и его семейству. Но тогда было проще. После войны с людьми и паспортами творилась жуткая неразбериха, и так много народу числились пропавшими без вести. Человек мог раствориться в толпе, взять любое имя и жить под ним, будто бы он кто-то совсем другой. А тот, кем был, считался погибшим или навсегда потерянным. Кроме того, на Маргариту не объявляли охоты — бывшая школьная учительница никого не интересовала.
Что ж, у Юбера баба была дамой непростой. Не нацистка, конечно, но зато каков масштаб личности!
Мысленно послав Аньес проклятие пополам с пожеланием доброго здоровья, этот замысловатый внутричерепной тост Юбер сопроводил очередным глотком бренди и подумал, что пора бы и убираться.
Певица откровенно фальшивила и действовала ему на нервы. Голоса таких же, как он, распивавших горячительные напитки, почти заглушали ее, но лучше не становилось. Звон посуды и шум с кухни довершали всеобщую какофонию. Лионец почти готов был встать, чтобы выползти из кабака, уехать в Тур-тан и там, наконец, получить хотя бы немного покоя и капельку сна. Он устал. Он не хотел быть здесь. И ждать он не хотел тоже.
Он бы остановил время, если бы мог.
Но вместо этого чья-то рука, бросившая су в джукбокс[2], стоявший недалеко от входа в кабак, заткнула чертову верещавшую певицу. Ее перебил энергичный голос Фрэнки Лэйна[3], враз сменивший атмосферу в этом забытом богом заведении. Там, прислонившись к стене, стояла весьма элегантная молодая женщина в туфлях на каблуках, в костюме от Жака Фата[4] и в коротких перчатках. Ее рыжая шевелюра, гладко зачесанная назад, была приглушена темной сеткой на затылке, а небольшая шляпка в тон перчаткам — сдвинута набок. Она была весьма довольна собой и широко улыбалась зазвучавшей из джукбокса мелодии.
Юбер поднял осоловевший взгляд и усмехнулся.
Катти Ренар даже под фамилией Эскриба оставалась собой, слишком яркой и волнующей, чтобы соблюдать хоть какую-то конспирацию. Впрочем, возможно, тем и лучше. Если ее узнали, а ее не могли не узнать, шуму будет… Мог ли сын булочника мечтать о подобном свидании? Дерзко и смешно почти до слез.
Катти под взглядами окружающих прошла к нему. Фрэнки Лэйн с пластинки продолжал петь какую-то песню с налетом кантри-энд-вестерна. К ним подскочила девушка из обслуги, и Катти попросила у нее бокал вина. Юбер, подперев рукой щеку, взирал на происходящее, а когда они остались вдвоем, вяло поинтересовался:
— А где Пианист?
— Вероятно, играет на пианино, — усмехнулась Лиса. — Где-то в Париже. У него контракт, вы же помните? Очень важный для него контракт.
— И потому в эту дыру прикатились вы?
— Что вы! Как обычно много на себя берете? Я всего лишь привезла детей к их деду. У меня отец в Бресте. И что дурного заехать повидать друга?
— Возможно, то, что завтра об этом только ленивый не станет говорить.
— Обо мне столько всего говорят — слухом больше, слухом меньше.
— Даже если в этих слухах фигурируют друзья вашего мужа?
— Его не интересуют рога от сплетен, только фактические, — по-киношному широко улыбнулась Катти, обнажив ровные ряды жемчужных зубов, а потом довольно самоуверенно добавила: — Если, конечно, я правильно угадала ваши опасения.
— Нет, не угадали. Вы же приехали в той связи, о которой мы оба думаем? И ваше имя, связанное с моим…
— Глупости, подполковник! Это такая безделица, что вовсе не стоит ваших переживаний, — легкомысленно отмахнулась она. — Вот если бы приехал Серж, было бы куда хуже. Вы и сами это понимаете, ваше имя и его вместе — гремучая смесь. Никогда не скрывалось, сколько всего дерзкого вы проворачивали в старые времена. А я… я всего лишь Катти Ренар, мне до сих пор приписывают интрижки со всеми подряд мужчинами. Побудете один вечер моим очередным любовником, ничего дурного вам от этого не сделается. Если, конечно, кто-нибудь из присутствующих поверит, что это действительно я… в подобной дыре.
Юбер прищурился и внимательно посмотрел на нее. Потом откинулся на спинку стула и сложил на груди руки, будто бы всерьез оценивая сказанное, да и ее в качестве «любовницы». Потом качнул головой и парировал:
— А вам ведь доводилось бывать в дырах и похуже этой.
— Доводилось, — уже серьезно ответила Кати. — А еще у меня имеется некоторый опыт в делах, подобных устраиваемому, верно?
— Так это не легенда вашего импресарио, чтобы вас оправдать?
В нем снова говорил алкоголь. И в нем снова пасть раскрывала боль. Им он и вторил, точь-в-точь повторяя их слова и мимику, зная, что ничего хорошего в том нет. Но Лиса не реагировала. Лишь пожала плечами и проговорила:
— У меня нет импресарио с лета сорок четвертого года. Он мне не нужен был, Анри. Как только я смогла избавиться от всего… этого… я избавилась.
— Значит, сорок с лишним паспортов для военнопленных в вашем чемодане — правда?
— Значит, правда — тот единственный, которого вы ждете, подполковник.
Катти запустила ладонь в сумочку, доставая пудреницу, и вместе с ней — вынула и небольшой бумажный пакет, положив его на стол между ними. Юбер с отвращением смотрел на него и молчал. Лисица невозмутимо разглядывала себя в зеркальце.
— Ноэль все устроил, — проговорила она. — С этими бумагами интересующее вас лицо сможет выехать в Алжир, а оттуда — в третью страну. Виза оформлена на то имя, которое вы указали. Послезавтра в полдень из Бреста отплывает судно. Билет также в пакете.
— Третья страна — это…
— Я не заглядывала, не беспокойтесь. Это будете знать только вы. Ну и Уилсон.
— Я не беспокоюсь. Мне лишь важно понимать, каков круг посвященных в это дело.
— Ровно тот, какой вы допустили сами.
— Тем лучше, — рассеянно кивнул Анри, продолжая сосредоточенно глядеть на конверт, который был для него и спасением, и крахом, а она ничего больше не сказала в ответ. Ей принесли вино, и они продолжили этот вечер уже вдвоем, распивая напитки и болтая о чем-то малосущественном. Катти еще дважды бросала монетку в джукбокс, заявив, что невыносимо слушать голос местной певички.
«Вы же заметили, как она гундосит?» — смеясь, спрашивала она, а подполковник предлагал ей, если не нравится, взяться петь самой. Начать все сначала, как будто бы ничего не было.
«А не бывает сначала, Юбер, — отвечала она, — с чистого листа — только у младенцев, когда они рождаются на свет».
Он вынужден был согласиться, как будто бы на их столике, у всех на виду не лежали бумаги с именем для женщины, которой предстоит заново родиться, иначе она просто не выживет. С таким багажом не живут.
Думая об этом, он приглашал Катти на танец, и, думая об этом же, танцевал, понимая, что пьян почти что в хлам, однако все еще держится на ногах, и голова его на редкость ясна.
После всего он вдруг сказал ей:
— Я знаю, что давно уже не имеет значения ни для одного из нас… но все же я приношу вам свои извинения… если вы помните за какой случай.
А Катти довольно мстительно не захотела ему подыгрывать, немедленно объявив:
— О! Я прекрасно помню тот случай! Да уж, Серж злился так, что я боялась, выбросит вас в окно под утро.
— Лучше бы выбросил.
— Глупости! — прихорашиваясь, махнула она ладошкой. И напоследок сказала: — Берегите себя, Анри. Ваше имя еще непременно послужит Франции. Ей, конечно, тоже пришлось побывать в шкуре немецкой подстилки, но, как видите на моем примере, все на свете можно исправить. И она тоже исправилась.
Когда Катти уходила, Юбер хохотал, как безумный, с ее шутки. Ему было настолько смешно, что даже немного страшно. Но все что угодно лучше немого отупения, в которое он впадал каждый раз, когда оставался в одиночестве.
