Верно, подобные беседы велись и за обеденным столом супружеской четы Пушкиных. Да и саму книгу французского гастронома, переизданную в России в 1834-м, читал или, по крайней мере, держал в руках Александр Сергеевич. Свидетельством чему – забытая в ней записка поэта с гастрономическими суждениями, как то: «Точность – вежливость поваров» или «Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом».

Остался любителям плотного ужина этот дружеский пушкинский совет.

Так и не довелось Александру Сергеевичу хоть единожды вырваться за пределы необъятной Российской империи, увидеть воображаемые «чужие края», а вот по России-матушке покатался вдоволь.

Испытал на себе всю «прелесть» отечественных дорог и заезжих трактиров:

Пушкину довелось не раз бывать в московском «Яре», ресторане поистине легендарном. И неслучайно в «Дорожных жалобах» явились эти горестные строчки. Вспоминался поэту и холодный сладкий суп из малины и ревеня, что можно было отведать только в московском «Яре».

Случались в пути и счастливые кулинарные открытия. Воспел поэт славные котлеты, что подавала в Торжке в своём трактире толстая и любезная хозяйка Дарья Пожарская. Трактир, а затем гостиницу, где не единожды останавливался Пушкин, открыл ранее отец Дарьи – Евдоким Дмитриевич Пожарский, бывший новоторжский ямщик.

Готовились котлеты из нежнейшего филе пулярки. К гарниру полагались зелёные овощи, и все блюдо перед подачей поливалось особым соусом: растопленное и доведённое до орехового цвета масло обильно сбрызгивали лимоном. По свидетельству современника, котлеты мадам Пожарской «понравились Государю Николаю Павловичу и вошли в моду. Мало-помалу слава пожарских котлет дошла до того, что сама Дарья уже нанимала с кухни графа Нессельроде поваров готовить их. Ловкая девка, толстая, рослая и себе на уме, стала вхожа ко Двору…»

Не забыл Пушкин рассказать и жене о «m-lle Пожарской», которая «варит славный квас и жарит славные котлеты».

О знаменитых котлетах упоминает поэт и в письме к Соболевскому, где дружески наставляет приятеля, как легче и веселее преодолеть путь от Москвы до Новгорода:

«Во-первых, запасись вином, ибо порядочного нигде не найдёшь. Потом

На голос: “Жил да был петух индейской”

К слову, Гальяни – обрусевший итальянец, заведший в конце XVIII века трактир в Твери, а затем – гостиницу с рестораном. Всё наследство ресторатора перешло к его вдове Шарлотте Ивановне Гальяни, правильнее – Галлиани. Кольони же – отнюдь не имя владельца иного тверского трактира, нет, – в переводе с итальянского означает оно плута или пройдоху. Понятен тогда скрытый пушкинский подтекст: «У Гальяни иль Кольони…»

Много позже приятель-гурман Соболевский развил «рыбную тему» в поэтическом наставлении, обращённом к нему. «Привези-ко сушёных стерлядей, – просит он странствующего по волжским берегам друга, – это очень хорошо; да и балыков не мешало б. Всё это завязать в рогожу и подвязать под коляску; нет никакой помехи…»

«Яжельбицы – первая станция после Валдая, – продолжает напутствие Пушкин – В Валдае спроси, если свежие сельди? если же нет,

На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие».

Советы путешественнику от Пушкина не устарели и по сей день. Но главное в них – поэтический рецепт. К слову, «Шабли», без чего настоящую уху из форели не сварить, – одно из лучших белых французских вин, прозрачное, крепкое и быстро пьянящее.

Вот как снаряжали в дорогу пушкинского Петрушу Гринёва: «…Поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в неё чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства».

Собираясь в дорогу, Пушкин, по его словам, запасался пирогами и холодной телятиной. Случалось, взятый в путешествие нерадивый слуга неимоверно раздражал своего хозяина. «Вообрази себе тон московского канцеляриста, – чуть ли не жалуется жене Пушкин, – глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьёт мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только». Всё же терпению Пушкина пришёл конец: на обратном пути он ссадил любителя рябчиков Гаврилу с козел, оставив его «в слезах и в истерике».

В дальних странствиях Пушкин довольствовался пищей, экзотической для европейца. Незабываемы гастрономические впечатления, «вынесенные» из Арзрумского похода: «В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она (калмычка) предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушёной кобылятины; я был и тому рад»; «За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских»; «На половине дороги, в армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испечённый в виде лепёшки пополам с золою, о котором так тужили турецкие пленники в Дариальском ущелии. Дорого бы я дал за кусок русского чёрного хлеба, который был им так противен».

Правда, позднее Пушкин иначе отзовётся об армянской кухне: отведав баранины с луком, приготовленной старухой армянкой, он назовёт жаркое «верхом поваренного искусства»!