Страх химический запускает цепную реакцию, меня начинает бить мелкая дрожь, а пустой желудок сводит приступом тошноты. Я пытаюсь подняться, мне нужно выйти к машине, увидеть дочь, но сил хватает лишь на несколько шагов.

– Вов… мне нехорошо… не уезжайте…

– Угу, конечно.

– Володь, я тебя прошу…

– Нехорошо – полежи. Номер оплачен, отлежишься и поедешь, куда тебе там надо.

Меня пугает и то, что я не увижу Машку, и то, что он оставляет меня в таком состоянии. Я уже не могу нормально дышать, хоть и стараюсь делать глубокие вдохи. Это или снова упавшее до плинтуса давление, или просто какая-то паническая атака, но в ушах все шумит, а голова кружится даже от простого движения.

Дверь за Никольским закрывается, и меня снова выворачивает наизнанку. В голове бьется только одна лихорадочная мысль: я должна выйти. Вдохнуть холодный воздух осени, остановить как-то лавину страха, посмотреть на дочь. Я медленно бреду вдоль стенки коридора, не обращаю внимания на сонную девушку с ресепшена, вырываюсь на улицу и жадно всматриваюсь в группу машин на стоянке. Ищу знакомый пикап.

Он медленно выезжает по направлению к дороге. Я не могу рассмотреть в салоне Машу, перед глазами все плывет. Оседая на землю, я молю мироздание лишь о том, чтобы он вернулся. Я боюсь оставаться одна.

Владимир

При дочери ругаться нельзя, но у меня все равно вырывается короткий емкий возглас сквозь зубы. К счастью, Маша занята планшетом и за веселенькой музыкой не слышит никаких внешних раздражителей. Ну а я давлю на тормоз.

Думал, она притворяется. И до сих пор так думаю, но хрен ее знает.

– Машунь, посиди еще в машине, ладно? – прошу дочь. – Папа кое-что забыл в гостинице.

– Холошо!

– Маша, р-р-р!

– Р-р-р!

– Молодец. Не скучай.

В это время на улице никого, видеонаблюдения за крыльцом в такой дыре, естественно, нет. И если эта… не симулянтка, то с нее станется склеить ласты на крепком осеннем морозе.

Когда оказываюсь рядом, понимаю, что не притворяется. Ну, или я не заметил в жене актрису, и через пару лет ее лицо будет бесить меня с рекламных афиш.

Подхватываю ее на руки, частью сознания удивляясь, как можно почти ничего не весить, и захожу обратно в отель, где администратор с открытым ртом вскакивает из-за стойки.

– Скорую вызови, – бросаю ей. – Будем в сто третьем. Как вызовешь, быстро на улицу, следи за пикапом, чтоб с ребенком ничего. Ясно?

– Д-да…

– Наташтырь есть?

– Н-не знаю…

– Значит скорую, быстро!

В машине есть аптечка, но я не хочу лезть туда, где нихрена не понимаю. Может, у нее поднялось давление, может, опустилось, а может, это еще какая-нибудь хрень. Хотя какая может быть хрен у двадцатипятилетней девахи? Если бы у нее были проблемы со здоровьем, я бы знал. Или нет?

Беру ее запястье, и меряю пульс. Минута длится бесконечно долго, но сердце бьется размеренно, спокойно. Дыхание глубокое и, кажется, Ксения просто спит. В комнате душно, на всякий случай я открываю окно. И жду, стою возле него, вслушиваясь в звуки улицы. Хочется закурить, но пожарка на потолке наверняка разорется.

Я как будто пытаюсь выплыть на поверхность, а что-то тянет вниз. Сначала свои мысли, ебанутое, возникшее хрен знает откуда, желание. Теперь этот ее обморок. Каждый раз, когда я думаю, что больше никогда с ней не увижусь, что-то разворачивает меня на сто восемьдесят градусов и снова заставляет смотреть в лицо прошлому.

Меряю комнату шагами. Стараюсь не смотреть на постель, потому что даже спящая, она выводит меня из равновесия. Проклятая вишня въелась в организм, вместо крови – вишневый сок, и запах, запах… ощущение прохладной кожи на пальцах как контраст с воспоминаниями о коже горячей, изнемогающей в жажде моего касания.

Когда входит врач, я несколько секунд не очень понимаю, что он здесь делает, и где я вообще нахожусь.

– Что случилось?

– Девушка в обморок упала.

– Диабет есть? Эпилепсия? Другие хронические заболевания?

Меня отстраняют от постели, и фельдшер меряет бывшей давление, светит фонариком в глаз и всячески изображает из себя крутого доктора.

– Понятия не имею, – отвечаю я.

– Документы есть? Паспорт, полис?

– Вон ее сумка, посмотрите там.

– А вы девушке кем приходитесь?

Смотрю, как фельдшер поднимает ее платье, чтобы осмотреть живот, и внутри поднимается жгучая волна непрошенной ревности. Меня бесит то, как он касается ее тела, бесит даже то, что просто смотрит на нее, и лишь каким-то чудом получается сдержаться.

– Мужчина-а-а… я спрашиваю, девушке кем приходитесь?

– Никем. Просто ехал мимо.

– Ясно, Сань, за носилками бегом.

– Увезете?

– Да, на всякий случай обследуем. Девушка худенькая, может, просто переутомление, а может… ну мало ли, в общем.

– Помощь еще нужна?

– Нет, справимся. Спасибо за звонок.

Оглядываюсь, убеждаясь, что никто не греет уши, и достаю из внутреннего кармана куртки две оранжевые купюры и визитку.

– Слушай, будь другом, как обследуют ее, узнай там все, какой диагноз, все дела – сбрось мне смску.

– Зачем? – удивленно моргает фельшер.

– Блядь, ну что ты как маленький. Мы в ответе за тех, кого подобрали.

– А-а-а… ладно, смсну.

– Забудешь – найду, – предупреждаю я.

А потом направляюсь к выходу. Слишком быстро для постороннего сердобольного прохожего. Не хочу, чтобы она пришла в себя и снова попросила остаться.

Ксюша

– Девочка-то у вас кушать пойдет? – слышу я через плотное марево сна.

С трудом открываю глаза и вижу рядом с постелью полную улыбающуюся женщину в белом переднике и поварской шапочке. Пытаюсь сообразить, что ей от меня нужно и это недоумение отражается на лице, потому что она поясняет:

– Кашка сегодня, манная, вкусная!

Ах, черт, точно, больница. Весь вчерашний день прошел в тумане. Машина скорой помощи, приемный покой, палата, осмотр врача, какие-то процедуры и обследования. Ну и спасительный укол, от которого я отрубилась и проспала бы еще пол дня, если бы не разносчица из столовой.

– Сейчас, – сонно бормочу я и плетусь умываться.

На удивление, больница довольно приличная для маленького города. Стыдно признаться, но, обладая хорошим здоровьем и богатым мужем, я ни разу не прибегала к услугам ОМС. И сейчас чувствовала себя словно на экскурсии.

Столовая – громко сказано, скорее это закуток со столиками и окошком раздачи. Еду откуда-то привозят, ровно необходимое количество порций, а затем раздают в отведенные часы. Диабетикам полагаются несладкий чай и несладкая каша, но когда я прошу несладкий завтрак, получаю отказ. Нет диабета – пей из общего котла. Поэтому я заставляю себя есть, сижу и впихиваю ложку за ложкой, под конец даже думая, что не так уж противно. Остывший сладкий чай, конечно, ужасен, но каша вполне ничего, хотя манку я не ела даже в самом глубоком детстве.

Но мне сейчас не по статусу возмущаться.

Я возвращаюсь в палату. Нужно позвонить Вере, я обещала, но хочу дождаться обхода, чтобы выяснить, могу ли я идти домой. Разговор с врачом я помню смутно, но даже из этих обрывочных картин делаю вывод, что ничего серьезного со мной не случилось. Я мало ела, мало спала, много нервничала и несколько часов провела в неестественной позе, сидя у постели.

Мне нужно несколько дней покоя и тишины. Правда, у меня их нет, но врачу об этом знать необязательно.

Вместе со мной в палате три женщины. Одна, по-видимому, серьезно больна, она почти не встает и тяжело дышит. Одна без конца щебечет по телефону и постоянно делает селфи, а третья невыносима, ее постоянное нытье, перемежающееся матом, действует мне на нервы. Чтобы не сорваться, я надеваю наушники и закрываю глаза.

Громкая музыка немного успокаивает, но я все равно лихорадочно ищу хоть какой-то способ повлиять на Владимира. Правда, теперь я не уверена, что он просто так это позволит. И чем сильнее я буду давить, тем больнее он сделает мне. А если запаса не хватит? Если я сломаюсь раньше, чем отвоюю право на дочь?