– Что ещё за сигналы? – спросила Панда. Она, конечно, волновалась, как бы вагина Тейт не послала сигнал её расчудесному супругу. Но нет, она предпочла Шарлоттиного.

И всё, что я могла сделать, так это спросить Ру:

– И сколько всего раундов? Сколько это будет продолжаться?

– Ну хватит, Эми. Хорошая игра продолжается до конца, – она провела розовым язычком по бледным губам. – Вспомни – что самого гадкого ты сделала в своей жизни?

В моей руке каким-то образом оказался бокал. То ли она мне его всучила, то ли я сама взяла. Я ощутила губами краешек стекла. Я наблюдала словно со стороны, как Уэй-один стакан хлещет джин комнатной температуры. Но мне нужно было согреться. Всё моё тело похолодело.

Я не понимала смысла сердитых слов, которыми перебрасывались женщины. Как будто кошки шипели и вопили, сидя вокруг почти пустой бутылки «Хендрикса». Звук утих, когда Ру наклонилась ко мне. Медленно, интимно. Как будто хотела поделиться секретом. И я тоже наклонилась к ней. Как будто хотела услышать.

– Ты не хочешь играть? Но это же глупо, – сказала она, и я увидела её тотемное животное – куда страшнее Кота в шляпе. Хищника, который врывается в дом и творит такое, что мама не сможет туда вернуться. Здесь была только одна мама – я. И я позволила ей это сотворить. Я широко распахнула ей дверь, надеясь, что она пришла по адресу. – Ты чего, Эми? Давай. Ты выиграешь. Я вижу, ты уделаешь этих жалких сучек.

– Выметайтесь, – сказала я тихо, словно из-под толщи воды глубиной в тысячу ярдов, отделявших меня от пьяных злобных женщин, сидевших на полу вокруг стола.

Но Ру услышала. Она стояла в точно такой же позе, в какой я впервые её увидела: голова наклонена, бедро выставлено вперёд. Она подняла ладони вверх, и меня пронзило болезненное чувство сродни странному удовольствию. Её руки не были пусты. В них лежало моё прошлое, невидимое, но очень тяжёлое. Я почти видела его в ладонях Ру.

– Ну правда. Ты же выиграешь.

– Это неправда, – возразила я, по-прежнему наклонившись к ней, как будто хотела услышать что-то ещё. Её фразы пронизывали мой мозг, как начало «Лунной Сонаты», если играть её паршиво и в минорной тональности. Ты же выиграешь. Ты же выиграешь. Ты же выиграешь. Каждая нота была пропечатана на моём окаменевшем лице. Я была виновна. И она это видела.

– Приходи в гости. Как-нибудь. Нам нужно о многом поговорить, – сказала Ру.

– Выметайтесь, – повторила я, и она прошла мимо меня к лестнице. Я повернулась и посмотрела ей вслед. За спиной рыгнула Тейт, Лавонда крикнула: «Фу, блин, тащи сюда ведро», Панда завопила: «О Господи!»

Мне хотелось рвануть по лестнице вслед за Ру, выпроводить её до двери и крепко запереть замок, задвинуть засов. Но это уже не помогло бы. Она распахнула дверь в моё прошлое. Я чувствовала, как оно проникает в моё тело, сочится по венам, словно яд. Теперь оно будет гнить внутри меня. Ру принесла с собой эпоху перемен.

Вторник. 28 мая 1991 года. Полная луна выплыла в час тридцать шесть, а несколько минут спустя в окно моей спальни стукнул камень. Я распахнула окно, высунула голову и увидела Тига Симмса, голодного и на вид совершенно чокнутого. «Умру за свиную отбивную», – прошептал он, и я спустилась к нему. Луна освещала путь, и наши тени, огромные в её слабом сиянии, двигались навстречу тёмному утру.

Я постоянно вспоминала эту ночь, с которой началось всё самое ужасное, что случилось в моей жизни. За этой ночью последовала полоса чёрных дней, измотавших меня, лишивших еды и сна. Прежде чем получить право голоса, я плотно подсела на таблетки от давления. Мысли об этой ночи в буквальном смысле меня убивали.

Два последних школьных года я прожила будто с солитёром в желудке, гибким, жадным червём, глотающим всё хорошее, что могло со мной произойти. Я понимала – никто не захочет узнать меня получше теперь, когда все уже знают самое главное. Казалось, если я захочу найти новых друзей, обрести любовь, придётся выложить на обозрение чудовищного зверя – моё прошлое, и от этой мысли судорогой сводило живот.

Я не могла этого рассказать и хранила всё в себе. После выпускного перебралась в Калифорнию, как и миллионы заблудших душ до меня. Там пыталась утопить себя в алкоголе, пробовала всевозможные наркотики, пряталась среди загорелых тел юных сёрферов и корабельных крыс.

Меня спас дайвинг. Один из этих крысят предложил мне попробовать нырнуть с аквалангом, и я согласилась, думая – может, это станет новым развлечением, или просто убьёт пару часов, или убьёт меня. Но нет – ни то, ни другое, ни третье.

Это стало молитвой. Медитацией. Спокойствием и тишиной.

С той минуты я думала лишь об одном – как получить сертификат и погрузиться в мир безмолвия. Я перестала пить, потому что пьяной нельзя было нырять. Лишь время от времени выпивала банку или две пива. Начала упражняться, чтобы стать сильнее и выносливее, есть здоровую еду здоровыми порциями, чтобы чувствовать себя хорошо под водой.

Шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать футов на голубой глубине, невесомость, монотонный ритм дыхания, бурлящий в ушах. Погружение опустошало, успокаивало. Мимо носились идеальные косяки рыб, как живое течение. Морские звёзды и огурцы слепо ползли по своим несрочным делам. Проплывали черепахи, тяжёлые и величественные. У морских созданий нет бровей, рты неподвижны, каждое лицо застывает в вечной маске. Все дельфины улыбаются, все мурены чуть рассержены, все морские коньки удивлены. Они смотрели на меня не мигая, не осуждая, и глубина подо мной казалась бесконечной. Прошлое и в воде было со мной, но это было уже неважно; море поглощало всё.

Среди этой красоты, такой пёстрой и необъятной, я чувствовала свою крохотность на фоне огромного, дикого мира. Он позволял забыть о себе и в то же время ощущать себя. Он защищал от попыток умереть. Если бы я тогда не нырнула, сейчас я уже не дышала бы.

Жизнь на земле тоже стала лучше, пусть она и не засияла резко, как включённая лампочка. Скорее это было похоже на медленный, медленный отлив. Все мысли о прошлом стекали, как струи воды, вниз по позвоночнику, исчезали в глубинах меня. История моей жизни жила за словами, за мыслями, даже за ощущением себя, и была такой же реальной, как внутренние органы. Я ведь никогда не задумывалась о своей печени, но она всегда была здесь; она делала свою тихую, грязную работу, необходимую, незаменимую, но я не думала о ней. Никогда.

Теперь, порой видя похожие истории в новостях, а иногда в первый день Великого Поста, я вспоминала, что прошлое со мной, но на этом всё. Не всплывало больше ни слов, ни образов. Даже когда я слышала его эхо, как в ту ночь, когда мы сообщили Мэдди, что я беременна.

Дэвис сильно нервничал. Всё-таки Мэдди тринадцать с лишним лет была единственным ребёнком. Но она сказала правильные слова и улыбнулась. Видимо, он не заметил беспокойства, мелькнувшего на её лице и тут же исчезнувшего.

В ту ночь я не могла уснуть. Я пошла на кухню заварить себе чаю и увидела силуэт Мэдди в проеме двери, ведущей на задний двор. Она еще не шагнула за порог, голые ступни касались кафеля. Тёмный квадрат, обступивший её, был полон переживаний, тех, что можно всю жизнь волочить за собой. И Мэдди входила в этот квадрат, бесстрашная, по-детски глупая, такая милая.

Она обернулась, и её взгляд был как у маленького животного, застигнутого посреди дороги. Но это был не свет фар, это была я, её Чумачеха, которая так сильно её любила. Я подошла, сняла её руку с дверной ручки, закрыла дверь. Самые мрачные мысли, глубоко запрятанные во мне, вновь начали оживать. Я хотела вытащить их наружу, показать ей и спросить: Ты видишь, как ставки растут с каждой минутой? Но ей не было даже четырнадцати, она, как любое маленькое дикое животное, верила в свою бессмертность. Всё, что я могла изменить – то, как она меня видела. Но я лишь довольно строго спросила:

– Куда собираешься?

– Да так, просто к Шеннон, – ответила она, и я поверила.