Все ставни были открыты, и сквозь вышитые занавески лился сизый дневной свет – день был пасмурный. Свет серебрил большую белёную печь и будто покрывал инеем сушащиеся над ней травы. Но в молочном свете непогожего дня чувствовалось спокойствие, тишина и умиротворение. В красном углу горел синим Сварожич. На столе, убранном белой скатертью, в горшке стояла каша и дымились блины. В девичьем углу пряла Забава, которая на сестру даже не взглянула. Дневной свет, отражаясь от белой рубахи сестры, освещал Забаву тусклым серебром. Мирослава покачала головой, стараясь сбросить наваждение, подошла к Забаве и села на лавку рядом.

– Матушка говорила, что меня без сознания в избу принесли? – тихонько спросила она. Забава продолжала прясть. – Что-то случилось на празднике, да? – спросила Мирослава. Забава молчала. – Я ничего не помню! – Мирослава коснулась сестры, но Забава убрала руку.

Поняв, что сестра не ответит, Мирослава сходила к кадке умыться и села за стол. Положила себе в тарелку каши, налила в кружку молока. Когда Мирослава закончила есть, в горницу вошла матушка, за ней – отец, который вёл старца в белых одеждах – волхва Никодима. Старец был высок, морщинист, с седыми волосами, и взгляд его серых глаз был пронзителен, но добр. Никодим напомнил Мирославе древнее древо: сухое, с посеревшей корой, украшенной белыми разводами, но из-за сухости своей всё ещё крепкое – такому древу никакие ветра не страшны.

Обе сестры встали со своих мест и, почтительно положив руки на сердца, поздоровались с волхвом. Никодим мягко приветствовал девушек и, внимательно посмотрев на Мирославу, проговорил:

– С тобой, красавица, беда приключилась? – Голос у волхва был тихим, мягким, но сильным. Старческую хрипотцу наполняли глубина и умиротворение.

Мирослава кивнула, и Никодим сел за стол напротив Мирославы. Родители опустились на лавку подле окна. Забава, оторвавшись от прядения, перевела взгляд на сестру.

– Что случилось с тобой? – поинтересовался Никодим. Мирославе стало немного не по себе от пронзительного взгляда серых, словно затянутое тучами небо, глаз, окружённых резкими морщинами.

– Я не помню, – честно ответила Мирослава. – Я помню только то, как мы с сестрой собирались на праздник, помню, что я не хотела идти на него, а Забава меня уговорила. Больше ничего не помню.

– Тебя страшит твоё беспамятство?

– Нет. Мне спокойно.

Волхв кивнул и закрыл глаза.

– Дай мне руку, – попросил старец, и Мирослава протянула ему ладонь. Когда сухие старческие руки обхватили её ладони, Мирославе показалось, будто по рукам побежало лёгкое покалывание. Странное чувство было тёплым, от него веяло ещё большим спокойствием и умиротворением, чем от сизого дневного света. Волхв зашептал, и Мирослава невольно закрыла глаза. Сквозь закрытые веки она видела, как Слова волхва складываются в серебряную дрожащую Песнь. Песнь разгоралась светом, её узор делался насыщеннее, ярче, живее – он походил на ажурное кружево, что, дрожа, заполняло светлицу. Узор так разгорелся, что в его свете, не открывая глаз, Мирослава увидела убранство избы. Ярко увидела будто наяву. Только горница была серебряной. Мирослава видела, как обеспокоенно смотрела на неё и Никодима матушка Добромира – добрая, милая мама. Мирослава, оставаясь за столом, в своём видении подошла к матери ближе: Мирослава даже увидела солнечные морщинки, что разбегались от серых, горячо любимых, маменькиных глаз. Мирослава посмотрела на своего отца Ивана – он держал за руку мать и так же, как и она, с беспокойством смотрел на Мирославу и волхва. Мирослава видела поседевшие волосы отца и немного грустные синие глаза. Видела Мирослава и сестру – несмотря на свою обиду, Забава тоже переживала за Мирославу. И обиду Забавы тоже видела Мирослава – будто тёмная паутина окружила голову сестры и льдом сковала её сердце. Интересно, почему? Мирославе казалось, что если она подойдёт к сестре ближе, то сможет прочитать то, что написано в тёмной опутавшей её тоске, и узнать, что она сама, Мирослава, сделала. Но мягкий голос позвал её, и Мирослава обернулась. Она увидела себя, сидящую за столом с закрытыми глазами и шепчущую вместе с волхвом. Спокойствие помутилось испугом, и Мирослава, ахнув, открыла глаза.

– Думы других знавать тебе пока рано, – прошептал Никодим, – ты на Песнь Весны так много сил потратила, что на день слегла. Но грядущий холод ты чуешь хорошо, даже слишком… – Волхв немного помолчал и совсем тихо произнёс: – Может, даже из-за него ты и захворала. Знать бы, почему именно тебе Боги открыли дар…

Мирослава убрала руку из ладоней старца.

– Что сейчас было? – тревожно спросила она. От утреннего спокойствия не осталось и следа.

– Не знаю, – пожал плечами старец. – Что было – тебе виднее.

– Но вы же за руку меня взяли, и я с закрытыми глазами всю избу видела! А когда хотела поближе рассмотреть обиду сестры, вы сами меня обратно позвали!

Услышав речи Мирославы, матушка всплеснула руками, а Забава ахнула и прикрыла рукой рот.

– Да, – Никодим ответил на немой вопрос хмурого отца Мирославы. – Твоя дочь открыла в себе Силу Велеса. – Волхв посмотрел на Ивана. – Отравила её не медовуха, а Песнь, которую Мирослава пробудила в себе. Потому юная волхва ничего и не помнит. – Старец вновь посмотрел на испуганную Мирославу. – Как только сила к тебе вернётся, – сказал он ей чётко, – вспомнишь всё, что было на празднике.

– Так Мирослава в том не виновата? – спросила Забава, и Никодим посмотрел на неё.

– Я не знаю, что приключилось у вас на Красной Весне, – ответил волхв. – Я только Силу в Мирославе почувствовал и немного направил её. Сильной ворожеёй станешь. – Волхв хмуро взглянул на поражённую Мирославу и вновь обратился к Забаве: – Но твои сердечные мучения кто угодно за версту учует. – Забава залилась краской, нахмурилась. – Скажу только одно – насильно мил не будешь. Встретишь ещё своё счастье, только подождать тебе надобно. – От этих слов Забава ещё больше нахмурилась и снова повернулась к прялке.

– Как так, старец Никодим, – обратился к волхву Иван, положив руку на сердце, – ни у меня, ни у жены волхвов в Роду не было. Откуда у дочки сила Велеса?

– Сила Велеса есть у каждого человека, – ответил старец. – Её открыть надобно. Видимо, благодаря Свагоре у Мирославы получилось.

– Старец Никодим, получается, каждый может быть волхвом? – робко спросила Мирослава.

– Каждый, – согласился Никодим. – Только люди разучились слышать Песнь своей души.

– Но что открыло во мне силу Велеса?

– Когда вспомнишь, тогда и расскажешь, – улыбнулся Никодим и посмотрел на родителей Мирославы: – Вы должны отправить вашу дочь в Свагобор учиться. Её сила редка, её развивать надобно. – Волхв чуял холод, что овевал дух Мирославы и которому юная ворожея не противилась, видя в нём благо и спокойствие. Но ни ей самой, ни её родным волхв не поведал о том – если Мирослава обручится с вечностью и научится обращаться с Даром Велеса, холод может отступить.

Услышав про Свагобор, матушка Добромира отрицательно покачала головой, а Забава с воодушевлением посмотрела на старца. «Если сестру обручат с вечностью, если сделают её волхвой и она примет обет безбрачия, – думала Забава, – Вель точно обратит на меня внимание».

– Вы хотите, чтобы дочка мир покинула? – ахнула Добромира.

– Я тоже против такого, – поддержал жену Иван. – Я бы лучше Мирославу за Веля просватал, нежели в келье на всю жизнь запирал.

– Почему же в келье, батюшка? – спросила Забава, и все посмотрели на неё. – Есть же лесные волхвы, которые путешествуют по Свету с проповедями. Пусть и моя сестрица мир посмотрит.

– Твоя сестра мирской жизнью жить должна, должна Род продолжать, – покачал головой Иван. – Надеюсь, ты говоришь это не из-за Веля, дочка.

– Да кто такой Вель? – возмутилась Мирослава. – Не помню я его совсем!

– Не помнишь, говоришь? – Забава не выдержала и встала. – Не помнишь, почему я тебя на праздник звала, когда ты идти не хотела? – Мирослава отрицательно качала головой. – Конечно, не помнишь! – подбоченилась Забава. – Не помнишь, как с ним полночи танцевала, обнималась и лобызалась? – Мирослава в ужасе смотрела на сестру. – И теперь подобное волхвованием называется, да? – Забава, вытерев слёзы, зло смотрела на Никодима, который с сочувствием глядел на девушку.