Они подошли к ее дому, когда было уже заполночь. Василий, сидевший на крылечке и ждавший ее, видел, как мужчина взял Александру за руку и стал о чем-то нежно и горячо говорить, а она кивала головой, соглашаясь и тихо смеясь. Цветков не стал дожидаться сцены прощания, вошел в дом и осторожно прикрыл дверь. Александра пришла вскоре за ним, сразу же зашла на кухню, где, как она чувствовала, ее дожидался муж, и сказала каким-то новым незнакомым голосом:

   -Прости, что так получилось. Я не хотела...

   А в ответ услышала слишком спокойное:

   -Ты можешь делать все, что посчитаешь нужным.

   Эту ночь она провела на старом теткином диванчике, а он в другой комнате за плотно закрытыми дверями. До нового учебного года оставалось три недели. Все это время они старались не встречаться, хотя Александра понимала, что обижает мужа молчанием, однако не нашла в себе силы поговорить даже когда собрала вещи, чтобы покинуть этот дом. В самом конце августа, вернувшись после работы, он нашел на столе письмо, в котором она просила простить ее и сообщала, что уезжает и будет работать в деревенской школе.

   В этот вечер Цветков долго сидел перед листком бумаги, перечитывал написанное, словно надеясь найти среди торопливо начертанных неровных строк нечто новое, что первоначально просто ускользнуло от его внимания. Потом он хотел что-то начать делать, может, даже напиться или собрать и вынести из дома принадлежавшие ей оставленные вещи, или открыть все окна и проветрить дом, чтобы ни в одном уголочке не осталось запаха ее любимых духов, или тщательно вымыть, как после выноса покойника, полы... Все это, а может, и многое другое можно было сделать, но для этого надо было встать, а он не мог - жалость к ней и себе, к утраченной любви переполняли Цветкова, поэтому оставалось одно - сидеть и снова переживать боль, ужас и стыд не только от того, что все это произошло именно с ними и разрушило их жизнь, а так же и от того, что все, касающееся только двоих, происходило на глазах многих, давая пищу для злословия, домыслов и откровенных насмешек.

   Все когда-нибудь проходит, прошла и эта ночь, и неизвестно было, откуда надо брать силы, чтобы, поднявшись утром, идти на работу, никак не реагируя на откровенно-любопытные взгляды, натянув на лицо обычную спокойно-доброжелательно-непроницаемую маску. Но и с этим Цветков справился, только вот не знал, зачем...

   Она вернулась через три дня, поздно вечером, почти ночью. Он знал по стуку в дверь, что это она, поэтому открыл, не зажигая света, чтобы не видеть ее унижения. Александра вошла, осторожно прикрыв за собой дверь, поставила возле ног небольшой чемодан и как-то без интонации произнесла, видимо, давно заготовленную и затверженную фразу:

   - Пожалуйста, не выгоняй меня, мне больше некуда идти...

   Василию оставалось лишь сообщить ей, что это и ее дом тоже. Только сейчас он понял, что знал о душевной боли далеко не все. Если раньше раскаленный гвоздь словно торчал в его сердце, то сейчас его как будто несколько раз с садистским удовольствием повернули. Казалось, от боли и жалости к себе и жене, такой растерянной и слабой, он не мог дышать, поэтому, прижимая руку к левой стороне груди, поторопился лечь в кровать. В эту ночь, как и много лет назад, она пришла к нему, но он не подвинулся, уступая ей место, а она не легла рядом, а лишь присела на краешек постели и начала рассказывать, что ждала своего, как ей казалось, будущего мужа в заранее снятом им доме. Он должен был приехать к ней, оставив семью, чтобы учительствовать в деревенской школе, но, видимо, в самый последний момент просто испугался.

   Она говорила о ужасе, который ощутила, поняв, что он не приедет, о страхе, который испытала, проведя две ночи в чужом пустом доме, вслушиваясь в ночные шорохи и звуки, о стыде, который, как она знала, навлекла не только на свою глупую голову, но и на голову мужа. Слезы ручейками текли, как когда-то, по ее щекам, но она их не замечала. Рассказывая, Александра не щадила себя, потому что понимала, что разрушила все, что только могла, но этого оказалось недостаточно, чтобы из руин что-то создать. Но больше всего она жалела, что обидела его, Василия, и понимала, что жить здесь больше не может, поэтому просила только две недели, чтобы могла все продумать и решить, как ей быть дальше. Потом она встала и побрела в свою комнату, а у Цветкова не было ни сил, ни желания остановить ее.

   Две недели подходили к концу, надо было на что-то решиться, но Александра так и не смогла выйти из дома, чтобы начать поиски нового жилья. Ей казалось, что встречные будут показывать на нее пальцами и смеяться вслед, и среди них не окажется ни одного, кто бы пожалел. И чем ближе становился срок ухода, который она назначила сама, тем меньше оставалось сил, чтобы что-то сделать. Все кончилось тем, что она тяжело заболела: поднявшаяся температура никак не хотела спадать, отчего казалось, что внутренний огонь сжигает ее.

   Она запретила вызывать врача, и Цветков, правильно поняв причину, не настаивал, а принялся лечить ее так, как умел, как делала когда-то Егоровна. На ночь он располагался на матраце возле диванчика и ежечасно обтирал горевшее тело влажным полотенцем, молясь, чтобы тяжелое дыхание жены не остановилось.Александра почти все время находилась в каком-то полузабытье, а если ей становилось чуть легче, принималась тихонько плакать, мучаясь от всего совершенного и своей беспомощности. В такие минуты он уходил на кухню и долго курил, не пытаясь хоть как-то успокоить ее, потому что не знал слов, какими можно успокоить жену, брошенную другим мужчиной.

   На четвертый день ей стало легче, и Цветков так же молча перебрался в свою комнату. Через два дня она начала потихоньку вставать, и он уже стал надеяться, что болезнь отступила окончательно. А еще через два дня утром сквозь сон услышал, как ее тошнило. Василий соскочил с кровати, бросился к дверям кухни, чтобы хоть чем-то помочь, но неожиданно остановился, все поняв. Потом Цветков слушал, как Александра, стараясь сдерживаться, опять тихонько плакала, и ему казалось, что это продолжалось бесконечно. А он, сидя в своей комнате, раскачивался на стуле, потирая пальцы, и не решался пойти и заговорить с ней. А когда все же зашел, то еще долго стоял у двери, вздыхая и переминаясь с ноги на ногу, пока не сказал:

   -Чего без своего угла с дитем мыкаться? Оставайся и живи, а о ребенке не беспокойся, вырастим.

   В ответ Александра заплакала уже не таясь.

   Так началась их новая жизнь, в которой в конце концов все как-то срослось и склеилось, но легкость в общении друг с другом и радость бытия, как оказалось, исчезли насовсем. Через два года после рождения ребенка она пошла работать, и все у них было как у людей, только почему-то быстро стал седеть Цветков, а Александра еще больше полюбила тишину и уединение.