После репетиции, когда все шумно толпились в гардеробе, разбирая свои пальто и куртки, Саша метнула взгляд на Ольгу. Та застёгивала пальто у стойки и казалась уставшей. Подошедшая к ней Кравцова о чём-то спросила, и Седых ответила ей с горделивым презрением, предназначавшимся явно кому-то третьему.

– Ну, вот видишь, всё не так уж плохо, – услышала Саша за спиной и вздрогнула. Это был Букин. Она обернулась и недоумённо посмотрела ему в глаза, чувствуя, что краснеет. Но по Лёшкиному улыбчивому лицу невозможно было прочесть, о чём он на самом деле думает. «Он знает!» – в панике подумала Саша. Букин легонько ткнул её кулаком в плечо:

– Всё нормально, – и, подмигнув, направился к выходу.

Но был и ещё один человек, который догадывался о том, что происходит. Причём Саша, трепетно хранившая свою тайну, его даже не принимала во внимание: он казался ей фигурой почти абстрактной, практически небожителем – этакой эманацией мысли, принявшей для удобства облик земного человека. А между тем Иван Ильич, ненавязчиво, но пристально наблюдающий за своими «птенцами», некоторое время назад ощутил, что в этом уравнении под названием «десятый А» появилось новое неизвестное.

Обычно, принимая очередных четвероклашек, он прочитывал их как немудрёную книжицу и уже через пару недель знал, кто чем дышит. Взрослея, дети становились сложнее и время от времени ставили перед ним задачки, решение которых требовало определённой сноровки, но Дедов так или иначе с ними справлялся. Он не любил и не считал для себя возможным вторгаться в эту сложную ткань взаимоотношений, всех этих любовей-ненавистей, из которых состоит жизнь любого школьного класса. Дедов был убеждён, что не имеет права принимать чью бы то ни было сторону, так как тем самым он лишает поддержки другого – пусть даже и виновного. Этот виновный, пожалуй, даже больше нуждался в помощи, так как он запутался, заблуждался, был лишён моральной опоры в виде сознания собственной правоты. Дедов наблюдал за поведением коллег в ученических конфликтах. Большинство учителей были женщины, и они реагировали на всякую проблему как женщины – эмоционально, импульсивно, с жаром бросаясь на защиту обиженного. Если бы Иван Ильич был женщиной, матерью, он, возможно, поступал бы так же. Общеизвестно, что в ребячьих ссорах всякая мать принимает сторону своего ребёнка, независимо от того, прав он или виноват; отец же пытается разобраться в существе конфликта и восстановить справедливость. Дедов не был ни матерью, ни – увы! – отцом. Иногда после работы, устраивая для себя самого свой собственный «разбор полётов», он приходил к неутешительному выводу, что, будь у него хоть какой-то опыт отцовства, он, возможно, вёл бы себя иначе. Но с этим ничего уже поделать было нельзя. Когда стало ясно, что у них с женой не будет детей, он утешал себя мыслью, что его детьми станут ученики, и он действительно любил их, со всеми их слабостями и ошибками, как, наверное, любил бы собственных сыновей и дочек. Дедову было хорошо известно, какие трудности во взаимоотношениях с собственными отпрысками испытывают их родители, и когда ему удавалось достучаться до какого-нибудь «трудного» подростка, он даже испытывал не то чтобы гордость, но профессиональное удовлетворение. Однако безжалостный внутренний голос, постоянный спутник любого мыслящего человека, шептал: не обольщайся! Это тебе удалось потому только, что ты – посторонний.

Положа руку на сердце, Дедов признавал: несмотря на всю его любовь и ответственность за эти юные души, его любовь и ответственность не шли ни в какое сравнение с тем, что переживали их кровные родители, связанные с детьми тысячами нитей страхов, желаний, планов, наследственных пороков и фамильной гордости, вины и обиды. Но, с другой стороны, отсутствие всех этих пут освобождало ему руки, открывая возможности совсем иного порядка, и он использовал их, стараясь быть очень осторожным и придерживаясь главного правила врачей – не навреди!

Его ученики знали, что всегда могут рассчитывать на него, что он подставит им плечо в трудную минуту. Теперь и не перечесть, сколько отроческих горестей они выплакали, буквально и фигурально, на его жёстком плече. Но он вдруг поймал себя на том, что впал в ту же ошибку, которую совершает большинство родителей. Поглощённые разрешением бесконечных проблем, которые в изобилии поставляет им их «трудное» чадо, те совершенно упускают из виду другого – казалось бы, спокойного и «благополучного» ребёнка: так уж устроен человек, который гораздо выше ценит то, что далось ценой огромных усилий. Тут-то, где он меньше всего этого ожидает, и ждёт его засада!

Это и произошло с Дедовым, который внезапно обнаружил наличие нового источника напряжения в десятом «А». Пытаясь его отыскать, он вгляделся попристальней, глазами души ощупывая самых беспокойных своих недорослей, но нет – это были не они. Точнее, они были привычным фоном, о котором просто следовало помнить и, как говорится, держать руку на пульсе. Между тем, Дедов почти физически чувствовал, как сгущается это напряжение. Уже начал искрить и потрескивать воздух в классе, а он всё не мог понять, где же копится и выстреливает этот потенциал.

Как ни старался, он долго не мог понять, в чём дело, пока не начались репетиции. Сначала, поглощённый своим замыслом, Иван Ильич просто задвинул эту проблему в дальний угол, чтобы не мешала под ногами. Решение организационных вопросов, согласование всех этапов подготовки и проведения задуманного действа с местными властями, проработка сценария требовали полной концентрации – замысел оказался необычайно масштабным, ничего подобного в Раздольном ещё не видели! Начались первые, пока ещё бестолковые репетиции. Но, по мере того как этот хаос начал обретать очертания, Дедов почувствовал, что его замысел спотыкается как раз об эту задвинутую и забытую проблему. Следовало остановиться, отойти в сторону и всё обдумать, но во время репетиции для этого не было решительно никакой возможности…

Вечером, сидя с чашкой чая перед бормочущим телевизором с его набившими оскомину разоблачениями «режима», Дедов мысленно прокручивал последнюю репетицию.

Вальс. Девочки с их естественным кокетством и грацией довольно успешно осваивали фигуры танца. Парням он давался труднее – особенно тем, кто освоил модные теперь механические движения этого их… как его? Брейка? Единственным их достижением можно было считать то, что они запомнили шаги. Жанна командовала: «Пока просто шагайте – раз-два-три, раз-два-три…». В конце концов три пары начали двигаться довольно сносно, но две других она решительно перевела в массовку, и пришлось искать им замену в параллельных классах. Перрон, встреча поезда… Вот! Рука с чашкой остановилась на полпути – в голове раздался щелчок. Скользя невидящим взглядом по экрану, он смотрел совсем другое «кино»: звучит военный оркестр, раздаётся свисток паровоза, ребята спрыгивают на «перрон», обнимают смущённых девчат…Голос Жанны: «Естественнее, естественнее!.. Бога ради, что это за пионерское расстояние! Это твоя любимая, которую ты не видел несколько лет!»

Стоп! Кому это она говорит? Сам Дедов в этот момент смотрел на Сашу Рогозину, которая держала за руку вертлявого Женьку из второго «В»: его поразила искренность её позы. Единственная из всех участников представления, Саша выглядела так, словно действительно ждала любимого с войны – возвращаясь с фронта, на перронах больших городов и маленьких, затерянных в степи полустанков Дедов видел множество таких фигур: в одной руке она сжимала ладошку мальчика, другую прижимала к груди, чтобы унять биение сердца, и, замерев, смотрела на «прибывающий поезд» глазами, полными тревоги и надежды… К ней направлялся Лёша Букин, её партнёр, но Саша даже не взглянула на него. Вдруг она резко отвернулась, и в этот момент Жанна произнесла свою сакраментальную фразу о пионерском расстоянии. Дедов поискал глазами того, к кому могли относиться эти слова, но безуспешно – большинство ребят выглядели более или менее неловко, и только Шутов радостно кружил, прижав к себе, визжащую и смеющуюся Кравцову.