Мы занимались три раза в неделю, мне это нравилось, и, в общем, сближало меня с семейством Орловых и лично Алексеем. Мне было уже восемь лет.

А зимой умерла тётушка Елизавета.

Императрица долго болела. Каждый день последнего года она чувствовала себя хуже и хуже, сильно грустила. Мне кажется, что её просто становилось скучно. Война продолжалась, конца ей не было видно, денег не было, вокруг престола интриги, сил на развлечения не хватает, поговорить нормально можно только с Разумовским, а он давно уже не тот, что был раньше, и тоска только усиливается…

И вот в кабинет, где мы сидели с Платоном и веселились, празднуя Рождество, ворвался слуга с перекошенным лицом и, едва сдерживаясь, проговорил:

– Ваше Высочество! Императрица скончалась!

Конечно, все были внутренне готовы к тому, что она умрёт. Плелись интриги, в расчёте на её смерть или жизнь, но всё равно… Кто может предсказать волю Божию? Вот Шуваловы явно не смогли её узнать. Я знал, что они готовили заговор против Петра Фёдоровича, но не успели… Тётушка не хотела думать о собственной смерти, Шуваловы, да и Разумовский – они не успели её уговорить, она не стала делать каких-либо распоряжений по наследованию, и всё досталось папочке…

Все забегали.

Пётр Фёдорович сразу начал давать указания, в основном нелепые, громко хохотать и вести себя как шут, перемежая свои действия выпивкой. Чувствовалось, что он просто не может себя контролировать, разрываемый радостью. Он был счастлив по-настоящему – он получил то, на что уже толком и не рассчитывал – престол России.

Мама нашла на него управу, удалив его от тела Елизаветы Петровны в свои комнаты и взяв на себя все мероприятия по подготовке к похоронам. Дальше всё прошло как в плохом водевиле: на траурной церемонии пьяный папа в нарочито белом и разукрашенном костюме громко шутил, приставал к дамам и издевался над церковными обрядами и кислыми лицами.

Как же это было противно! Ладно, я понимаю, что тётю папа не любил, она была жестока к нему, но мама пострадала не меньше его и держала лицо.

А мне, мне было грустно, прям невмоготу. Я понимал, что тётя не вечна, но за её спиной всё казалось простым и ясным, а вот теперь её нет, и значит, наступило время больших событий, а я ещё семилетний ребёнок…Тётю было очень жалко. Теперь понял её долгие взгляды на меня во время наших разговоров и то, что она начала, как бы случайно, касаться моих волос или рук. А я привык к ней, к её воле, харизме, которая как огромный кокон обволакивала её, затягивая в себя всех окружающих, и не замечал того, что она уходит. Нет, умом-то понимал, все понимали, а вот сердцем – нет. И я плакал, упал на свою постель и плакал. И только Марфуша сидела рядом, гладила меня и шептала ласковые слова…

Я ещё такой маленький! И мне смешно было почувствовать себя Пегуладом из неописанного ещё Альфонсом Доде Тараскона30, который полугодовалым ребёнком, по своим рассказам, хватал капитана тонущей «Медузы» за горло и рычал на него, требуя вернуться в рубку. Глупости! Семилетний ребёнок не воспринимается окружающими в качестве серьёзного собеседника. И пусть по совету Ломоносова, я вступил в переписку с Дидро 31и Вольтером32, пусть у меня получалось чуть направить безумную энергию Ломоносова, пусть! Но этого было так мало…

Хотелось ещё подождать, опериться, собрать команду, способную осуществлять необходимые стране изменения без оглядки на дикие привычки, но вот мой папочка такого явно не хотел. Первым делом, он прекратил войну с Пруссией. Нет, дело-то само по себе благое – денег на армию уходило огромное количество, бюджет трещал по швам, куча людей гибла, а дальнейшие боевые действия не приносили нам никаких результатов. Но вот так, по собственной инициативе отдать врагу всё, что завоёвано, это как-то чересчур.

Складывалось впечатление, что папа, как впал в безумный восторг по поводу получения престола и избавления от нелюбимой опекунши, так из него и не выходи́л. Фонтанировал законами и указами, требовал от всех говорить по-немецки, мечтал реформировать церковь, отнимал у неё имущество, то кричал о всеобщей свободе, то, наоборот, тиранил всех и вся.

И всё это на фоне отказа от всех территориальных приобретений в тяжелейшей Семилетней войне. Тут же союз с Фридрихом 33и война с Данией. Это вызвало шок у всего русского общества, да даже сам Фридрих, ставший главным выгодоприобретателем смены власти в России, не верил в такое.

Пётр III даже не короновался, отложив церемонию до победы над Данией, ожидая, видимо, момента славы как Пётр I, объявивший себя императором только после окончания войны со Швецией. Не принимая статуса государя российского вообще, более желая корону Голштинии, а, может, и Дании. Далее папенька натащил в Россию кучу своих родственников, щедрой рукой раздавая им должности, земли и людей, и явно обходя местных.

⁂⁂⁂⁂⁂⁂

Анна Карловна ужинала в своём дворце в компании супруга и дочери.

– Михаил, тебе не кажется, что твой почти племянник ведёт себя глупо?

– Анна, так он и твой почти племянник!

– Нет, милый мой, именно ты с твоими братцами затеял эту интригу!

– Да, именно нам мы обязаны погашением наших долгов и нашим возвышением до высот, которых никто ещё не достигал!

– Муж мой! Не говори чепухи! Тем, что этот олух получил престол, вы обязаны мне! Я убедила кузину не менять наследника! Я убедила её, что она проживёт ещё долго, а Павел ещё слишком мал, и ему надо дать подрасти под её опекой! – женщина шипела как разъярённая змея.

– Ха, может это ты ещё и ускорила её смерть?

– Молчать! – губы Анны Карловны побелели, – Как ты смеешь? Она моя сестра!

– Теперь уже моя племянница Елизавета Романовна – гарантия нашего положения! – вот после этих слов женщина расхохоталась, и гнев сменился холодным презрением.

– Наверное, милый мой, такие именно это говорили и Меньшиковы с Долгоруковыми, крутясь вокруг несчастного Петра II34.

– Аннушка, что ты имеешь в виду?

– Михаил, ты, всё-таки канцлер, наверное, и сам поймёшь, что я имела в виду, если подумаешь, конечно, поубавив спеси и гордыни, – и она, усмехаясь, взяла со стола бокал с вином. Канцлер вскочил и забегал вокруг, возбуждённо размахивая руками.

– Ты что-то знаешь о заговоре против императора! – утвердительно-обвиняюще кричал Воронцов.

– Милый мой, во-первых, не шуми! Ты привлечёшь к нам лишнее внимание. Во-вторых, подумай сам, твой дражайший император ведёт себя на редкость вызывающе по отношению почти ко всем. И заговор против него, если уже не созрел, так скоро созреет! Наша семья чуть ли не единственная его опора в обществе! Единственная, подумай!

– Так, значит, надо устранить угрозу Петру! Я поговорю с ним, пора убрать с доски лишние фигуры.

– Не спеши, Михаил! Речь идёт не только о тебе! От твоих опрометчивых действий могут пострадать и я, и твоя дочь, и твои племянники! Если мы вызовем падение или хуже того – смерть наследника и его матери, то ненависть с фигуры Петра перейдёт на нас! А когда вспыхнет, а вспыхнет обязательно: Пётр Фёдорович – идиот! Да, идиот! И ты знаешь, что это так! И ты не можешь заставить его вести себя достойно!

– Так что же ты, хочешь, Аннушка? – сменил тон канцлер.

– Я не хочу ставить свою жизнь, жизнь дочери и племянников, да и твою жизнь, на одну, причём очень слабую, карту.

– Твой племянничек?

– Да, Павел! Он меня любит и не станет обижать меня и мою семью.

– Любит? Может быть, и ты его любишь? И он тебе дороже…

– Молчи, Михаил! Не расстраивай меня своими глупыми, опрометчивыми словами! Вы моя семья! И этим всё сказано! Но Павел тоже стал её частью и я не собираюсь разменивать вас друг на друга! Тем более, когда это противоречит здравому смыслу.