По ночам во сне я звала Эви и просыпалась. С ее именем на устах. Все вокруг утешали меня. Говорили, она в другой больнице и увидеться нам пока нельзя.

Проснувшись однажды – это случилось примерно через неделю после того, как я впервые пришла в себя, – я обнаружила в своей палате незнакомку. Она сидела на стуле рядом с кроватью и просматривала папку на кольцах. В те несколько мгновений, пока она думала, что я еще сплю, я успела ее рассмотреть. Вместо больничной униформы на ней были платье-карандаш, синий пиджак и туфли на таких высоких каблуках, каких я никогда в жизни не видела. Волосы коротко острижены. Глаза бегали по строчкам, и в зависимости от того, что она читала, складка между ее бровей то появлялась, то разглаживалась.

– Здравствуй, – сказала она, не отрывая глаз от папки. – Я – доктор Кэй.

Спустя много месяцев я поняла, что это ее фамилия – Кэй, как слово К-э-й, а не буква алфавита[7]. Однако к тому времени мы уже знали друг друга достаточно хорошо, и моя интерпретация ее имени понравилась ей больше. «Так гораздо лаконичнее», – заметила она.

Доктор отложила свою папку и протянула мне руку. Я пожала ее и ответила:

– А я – Александра. Но это вы, наверное, и так знаете.

– Знаю, – произнесла она. – Но мне приятно познакомиться с тобой лично. Александра, я – психолог, из тех, которые сотрудничают и с больницей, и с полицией. Ты понимаешь, о чем у нас пойдет речь?

– О разуме, – ответила я.

– Да, – подтвердила она. – Именно так. Пока врачи и медсестры лечат твое тело, мы займемся твоим разумом. Будем разговаривать о том, что ты чувствуешь, о чем думаешь. О том, что с тобой случилось, и о том, чего ты хочешь сейчас. Иногда в наших разговорах будут принимать участие следователи, а иногда мы будем беседовать с глазу на глаз. Когда мы будем разговаривать вдвоем – только ты и я, – все, что ты мне расскажешь, я не передам никому, это станет нашим секретом.

Она встала со стула и опустилась на колени перед моей кроватью.

– Секретом, понимаешь? – повторила доктор Кэй. – Это я тебе обещаю. Я понимаю разум другого человека, умею с ним работать. Верю, что могу привести его в порядок. Но читать мысли я не в силах. Поэтому мы должны быть честны друг с другом. Даже в том, о чем трудно рассказывать. Согласна?

Голос у нее немного сел.

– Согласна, – ответила я.

Доктор еще что-то говорила, но уже на ходу, отдаляясь от меня, и, когда я проснулась в следующий раз, ночью, ее уже не было в палате.

С тех пор доктор Кэй стала приходить каждый день. Иногда ее сопровождали двое следователей; были они и в тот раз, когда она рассказала мне, что Отец покончил с собой почти сразу после того, как я сбежала. Полицейские, прибывшие первыми, нашли его на кухне. Многократные попытки откачать его ничего не дали – помочь ему уже было нельзя.

Его пытались откачать? Интересно, они очень старались?

Вместо этого я спросила: «Как он это сделал?» Следователи посмотрели на доктора Кэй, а доктор Кэй смотрела на меня.

– Он выпил отравляющее вещество, – произнесла доктор. – Яд. По многим признакам понятно, что все было подготовлено, и заранее.

– В доме обнаружился большой запас яда, – пояснил один из следователей. – Мы думаем, что, возможно, готовилась грандиозная развязка.

Они снова переглянулись. На этот раз – с облегчением, как будто что-то, чего они опасались, обернулось лучше, чем они предполагали.

– Ну, ты как? Что чувствуешь? – спросила меня доктор Кэй.

– Не знаю.

Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».

Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг – они не покидают хозяина даже после его смерти.

– А остальные? – спросила я.

– Тебе пора отдохнуть, – ответила доктор Кэй. – Поговорим завтра.

Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда – наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики – от A до Г, девочки – от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями – комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями – предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.

Часто мы с доктором Кэй просто сидели и молчали.

– Ну, как у нас сегодня настроение? Поговорим? – спрашивала она, а я была или уставшей, или у меня везде болело после очередной операции, или меня все раздражало: ее красивый наряд и невозмутимость, мое ощущение собственной неполноценности от того, как, по сравнению с ней, выгляжу я, лежа в этой постели, – какая-то птичья фигура, все линии тела не такие, какими им положено быть.

Но когда вместе с ней приходили следователи, она расспрашивала меня обо всем, что я помнила: не только об Эпохе привязывания и Эпохе цепей, но и о том, как мы жили до них, когда были маленькими. Мои слушатели записывали все подряд – даже то, что, казалось, совсем не относилось к делу, поэтому я старалась рассказать побольше: например, о книгах, которые нравились нам с Эви, или о том, как мы однажды ездили в Блэкпул на выходные.

– Как давно ты перестала ходить в школу?

Я не смогла вспомнить и смутилась от этого.

– Ну а в старшую школу ты перешла?

– Перешла. Тот год был последним. Я не могу точно сказать, когда перестала ходить туда, но помню все, что мы прошли по всем предметам. Почти все.

– А вернуться в школу, – улыбнулась доктор Кэй, – ты хотела бы?

С тех пор каждый день, после обеда, ко мне приходил больничный учитель. Доктор Кэй никогда не упоминала об этом, но я знала, это она – ее безмолвная магия. Она раздобыла мне Библию, ведь я любила почитать перед сном что-нибудь знакомое. Она всегда чувствовала момент, когда меня начинали утомлять вопросы следователей, и захлопывала блокнот, оканчивая тем самым нашу беседу. Поэтому я старалась побольше разговаривать с ней, даже когда меня охватывало раздражение, – это было мое спасибо.

Разговаривали мы и о будущем.

– Задумывалась ли ты когда-нибудь о том, что бы тебе хотелось делать?

– О профессии?

– О профессии и не только. Где бы тебе хотелось жить, что повидать, какие занятия попробовать.

– Мне нравилась история, – ответила я. – В школе. И математика. Мне многие предметы нравились.

– Вот как? – Она глянула на меня поверх очков. – Это нам пригодится.

– У меня была книга «Мифы Древней Греции», – сказала я. – Пожалуй, я хотела бы побывать в Греции. Мы с Эви решили, что когда-нибудь вместе туда отправимся. Мы рассказывали эти мифы друг другу.

– И какой был твой любимый?

– Про Минотавра, конечно. Но Эви он казался страшным. Ей больше нравился про Орфея и Эвридику.

Доктор Кэй убрала блокнот и положила руку рядом с моей, но так, чтобы не коснуться меня.

– Ты непременно побываешь в Греции, Лекс, – сказала она. – И будешь изучать историю, математику и массу других предметов. Я больше чем уверена в этом.

Специалисты, которые занимались с нами, пришли к выводу, что наилучший шанс вернуться к нормальной жизни нам даст усыновление. После долгих раздумий нас решили пристроить в разные семьи. У каждого имелись какие-то свои особенности и потребности, а общение друг с другом только затормаживало процесс реабилитации; кроме того, нас было много. Я, конечно, не знаю наверняка, но мне кажется, что на этом решении настаивала доктор Кэй – именно она боролась за него у белой магнитной доски с нашими фотографиями. Вопреки всему, она верила, что время и занятия помогут нам сбросить с себя прошлое, как вышедшее из моды пальто, которое вообще не стоило покупать.