На подушке лежали шоколадки, и я подумала, что в номере побывала горничная.

Когда он ушел, я заказала ужин в номер и подумала наконец о Джей Пи. Получилось, будто он ждал полдня, терпеливо и неназойливо, пока я не вспомню о нем. Вот выпью еще немного и, может быть, позвоню ему. Я знала его рабочий номер, по которому он отвечал всегда. А может, я расстроена смертью Матери, сижу в Манчестере одна-одинешенька, и мне не к кому больше обратиться?!

– Мне еще целую неделю нужно быть в Лондоне, – продолжила бы я свою мысль, – если не дольше.

Я слышала, что он теперь живет в пригороде с новой девушкой и небольшой собачкой.

– Или с небольшой девушкой и новой собачкой, – говорила Оливия. – Я уже не помню.

Мне вспомнился тот день, когда Джей Пи уезжал из нашей квартиры. Я думала, он вызовет фургончик или попросит кого-то из друзей помочь с переездом, но он просто уложил вещи в два чемодана и пару картонных коробок и ждал на улице такси. Шел дождь, подняться обратно он отказался, как будто, если мы снова окажемся рядом, он передумает. Все равно бы не передумал. Ничего нельзя было исправить. Никому из нас.

Я подтянула ноги к груди и нащупала шрамы на коленке – кожа в том месте была более гладкой. Затем отыскала шрамы от других операций. Пальцы следовали привычным маршрутом. Шрамы безукоризненны – не видны даже при близком освещении. Когда я показала их Джей Пи, он никак не отреагировал.

– А я и не замечал, что они там есть, – сказал он, и за это я любила его еще сильнее.

Нет, ничего нельзя было исправить, никому из нас.

Чтобы отвлечься, я стала думать о том, закончился ли праздник, на который пошла Эви. Время позднее, а там, где жила Эви, – уже совсем поздно. Я погасила свет и поставила будильник, чтобы не опоздать на завтрак.

– Эви, – позвала я. – Сегодня у нас получится.

Бескрайнее утро простиралось перед нами – унылое и пустое. Уже много недель я жила с какой-то странной болью внутри, сегодня стало хуже; запах у крови изменился. С другой стороны, я не понимала, мучит меня именно боль или это предвкушение бьется в моем животе, словно чудовище вылупляется из яйца.

Я попыталась высвободить руки; после того как Отец промахнулся, я пробовала каждый день. Левая рука выскальзывала, а вот правая застревала на костяшках.

– Как сегодня – теплее? – Я продолжала выкручивать кисть, но она, кажется, застряла еще сильнее. Пальцы распухли. У меня возникла одна идея, которую Итан, когда-то увлекавшийся книгами о Диком Западе, назвал бы салуном «Последний шанс»[6]. Мой план не имел обратного хода, и на тот случай, если Отец заглянет к нам перед обедом, я должна была оставаться в цепях. Придется подождать.

Я слышала, что он проснулся: когда Отец спускался, его шаги прогромыхали по лестнице, – неужели мы ошиблись? Может, надо действовать сейчас? Он пришел в кухню, зажурчал утренний разговор, прерываемый завтраком, раздумьями или молитвами, которые все читали про себя. Я давно разуверилась в Отцовском Боге, но сейчас закрыла глаза и стала молиться – другим божествам, неистовым и первобытным. Я молилась и молилась.

Когда я снова проснулась, утро еще не кончилось. Я была в густой темноте, где-то на границе сознания. В кухне бряцали столовые приборы. Запах материнской стряпни, пробравшись по лестнице, теперь клубился в нашей комнате. Я ощутила во рту скудные ниточки слюны.

– Первое, что ты закажешь на свободе? – Эта тема всегда разгоралась быстро. – Чай в «Ритце» или в «Греческой таверне»?

Эви подтянула колени к груди, закашлялась и ничего не ответила. Я вдруг заметила, что ноги у нее стали какими-то странными – ниже голени несоразмерно большими, как башмаки клоуна.

Я зарекалась представлять себе, как едят родители, но тот день был последним, и я решила – можно. Они за кухонным столом, Ной сидит на своем стульчике и таращится на них младенчески бессмысленным взглядом. Мать испекла яблочный пирог и собирается его разрезать. Золотистая корочка присыпана сахаром; там, где кусочки фруктов выкипали наружу, в корочке остались мягкие ямки. Нож входит в тесто, Мать надавливает. Пирог разрезан, и аромат горячих фруктов поднимается над столом. Она отрезает кусок для Отца и подает его на нагретой тарелке. Не торопясь попробовать сама, наблюдает, как он жует. Рассыпчатое тесто и тягучая начинка перемещаются у него во рту. Она наслаждается удовольствием, с которым Отец ест.

В тот день они долго обедали и не укладывали Ноя. Была где-то середина зимы, и к тому моменту, как хлопнула, закрывшись, дверь гостиной, свет, проникавший в комнату через картон, начал тускнеть. В доме все стихло.

– Пора, – сказала я. – Пора.

И, чтобы больше не раздумывать, натянула цепи. Выкрутив левую кисть, я высвободила руку из железного кольца. Правая, распухшая, никак не пролезала, несмотря на то что я изо всех сил вдавливала большой палец в ладонь.

Салун «Последний шанс».

– Не смотри, – сказала я Эви; даже после всего, что мы пережили, оставались еще вещи, которые ей не следовало видеть.

Когда Далиле было девять или десять, она нацепила обручальное кольцо Матери на свой большой палец и не смогла его снять. Я пришла в восторг – Далила редко влипала в неприятности. Усевшись на верхней ступеньке лестницы, я наблюдала, как разворачиваются события в ванной. Далила сидела на краю ванны, вся в слезах; Мать, опустившись перед ней на колени, мылила ей палец. Мокрое мыло оказалось очень действенным средством – кольцо, к моему разочарованию, почти сразу соскользнуло и, коротко звякнув, приземлилось на пол.

Я вытащила руку до костяшек и начала выкручивать кисть во все стороны. На руке уже были ссадины – остались после утренних попыток; кожа вся в синяках – вот-вот лопнет. Закусив зубами простынь, я задвигала рукой быстрее. Реветь, как Далила, я не собиралась. Когда кожа лопнула, моя черно-красная, влажная рука продралась, наконец, через кольцо.

Я засмеялась, прижала руку к груди. Глаза у Эви были испуганными, но она улыбнулась и подняла вверх большой палец. Перегнувшись через край кровати, я стала обшаривать Территорию здоровой рукой в поисках чего-нибудь тяжелого, чем можно было бы разбить стекло. Погружая ее в кучу теплого, влажного мусора, я натыкалась на какие-то предметы; мне показалось, они сами прыгают в руку. Отпрянув в отвращении, я сглотнула и снова стала искать. Объедки, старая полусгнившая обувь, заплесневевшие странички наших детских Библий. Все не годилось – слишком мягкое.

Эви на что-то показала, и я замерла, ожидая увидеть Отца в дверях. Она покачала головой и повторила жест. Проследив за ее взглядом, я поняла – смотреть нужно под мою кровать. Трясущейся рукой я нащупала там нечто твердое. Деревянная палка, вся в засохшей крови и еще какой-то грязи с Территории. Я смотрела на нее несколько мгновений, пытаясь вспомнить, откуда она здесь взялась.

– Да, – сказала я. – То что надо.

Я поднялась, пошатываясь, и дотащилась до окна. Отец не дал себе труда закрепить картон как следует, и клейкая лента, на которой тот держался, обветшала и порвалась. Кусок за куском я сняла остатки и придержала готовый упасть картон.

– Раз, два, три! – сказала я и опустила кусок на пол.

Свет разразился в комнате, как взрыв. Эви спрятала лицо под руками. Я не стала оборачиваться и смотреть на комнату, залитую днем. Нужно было спешить. Я пересекла Территорию, уложилась в три коротких шага, и вот я у кровати Эви. Взяла ее за руку, как в то время, когда мы спали в одной кровати и когда все еще не было так страшно. Она не шевельнулась: теперь я увидела ее позвоночник, проплешины на голове, усилия, которых ей стоил каждый вдох. Как только я выбью стекло, секунды, наши мизерные секунды, что мы высчитывали столько месяцев, побегут.

– Я вернусь за тобой, – сказала я. – Эви?

Ее рука затрепетала.

– Мы скоро встретимся.

Я взгромоздила деревянную палку на плечо.