Предисловие

Солнечный свет серебрит сугробы,

Сваливаясь, создавая салют свежести.

Сыпется соль, соткав сизый саван.

Струится, скользит, спит снежный север.

Скромный старик со своею скупою старухой

Смело ставит стакан самогона,

Сопьётся, съест сытный сырок.

Сердце спокойно, сопит самовар,

Седлая скатерть-самобранку,

Свистнет свирель, собака скулит,

Сослепу спутав соседа.

Спичка – свеча скучно сгорела.

Слезами сосулька скорбит.

Старый солдат-сослуживец сюсюкает сына.

Скульптор – сиреневый снег созидает снопы.

Стая сорок, соревнуясь, снуёт, словно скачки.

Студент собирался спугнуть своим сапогом.

Спит снеговик слегка смущённый,

Снятся сладкие свиданья со Снегуркой.

Слабый скрипач – священный сорняк,

Слуга стройных струнных сонат.

Скиталец – сражённый снегирь

Сообщает сценарий спектакля.

Скучная сказка сибирских сокровищ,

Строки свинцовых стихов.

Слова собираются сами сквозь сарафан созерцаний.

Свершить собирается счёты святая Зима.

Зима в селе – это удивительной красоты сказочный мир. Снег на деревьях и домах всегда украшает вид, но основные декорации, конечно, делают сугробы. Сугробы создают чувство мягкости во всём окружающем пространстве. А есть величественные, монументальные сугробы, смотреть приятно, сколько вокруг пушистой чистоты!

Грунтовые дороги и дороги, засыпанные щебнем, укатываются снегом и превращаются в ровные, гладкие и становятся лучше асфальтовых. В давние времена именно зима была лучшим временем для торговли и путешествий. Реки замёрзнут, и можно, не дожидаясь переправы, свободно ехать куда хочешь. Сочетание слов «свободно» и «ехать» даёт головокружительный эффект. Зимой в селе работы меньше, и можно себе позволить куда-нибудь отправиться. Но наш герой был человек особого уклада жизни, он никуда не ездил. Прошло сорок пять лет, как он устроился баянистом в сельском клубе, и для него зима, точнее, череда зимних праздников, была временем большой работы. Справедливости ради нужно отметить, что работа для Юрия Григорьевича была не только заработком, но прежде всего источником творчества, самовыражения и той самой свободы, которую ищет каждый романтик, даже если ему шестьдесят пять лет. Энергичный, фанатично преданный своему делу, в тот день, впрочем, как всегда, Юрий Григорьевич с радостью шёл в сельский клуб. А тут ещё зимнее солнце блистало фейерверками искр на сугробах и мороз не велик. Воздух колкий, нос щекочет, а дышать легко, и пахнет декабрём.

– Хорошо то как! – радовался Юрий Григорьевич. – Не помереть бы!

Он всегда боялся помереть, когда чувствовал себя счастливым. Ему казалось, что быть счастливым ему, такому маленькому человеку, просто непозволительно. А если ангелы небесные придут по его душу, а он тут счастливый, что они скажут?

– Так вот что ты за человек, Юрий Григорьевич, мы за тобой, а ты уж и позабыл про нас? – упрекнут его серафимы. – Значит, не нужно тебе царство небесное, ты и тут достаточно счастлив? – обидятся и улетят восвояси.

«Нет, счастливым быть страшно, – думал Юрий Григорьевич. – То ли дело быть свободным! Работаешь себе от зари до зари, на радость людям, себе на увлеченье да на кусок хлеба».

Такая нехитрая философия давала ему уверенность, что он всё в жизни делает правильно, что даже ангелам его не в чем упрекнуть, а это для человека немало значит. Он был человеком, уверенным в себе и в завтрашнем дне.

Сегодня была репетиция хора «Журавушка», и все уже собрались. Юрию Григорьевичу нравилось репетировать с этим коллективом потому, что все участницы хора были намного старше его. И, конечно, баянист был единственным мужчиной в этой клумбе очаровательных дам. Про себя он называл их «Тысяча лет на восьмерых», имея в виду сумму их возрастов.

Они вышли на сцену и пели, не глядя в зал. Пустые кресла в зрительном зале как-то сковывали артистов, строго глядя и слушая их выступление. Куда приятнее было видеть зал, заполненный людьми, которые ровными рядами сидели в этих креслах. Хор спел «Пчёлочку златую», «Верила, верю», потом что-то ещё, но репетиция была остановлена. Из-за кулис показалась замдиректора по хозчасти Шлякова, которую за глаза называли Шапокляковой за её страсть делать людям гадости.

– К директору, – сказала Шлякова, глядя на Юрия Григорьевича. Потом перевела взгляд на хор и скомандовала: – Домой.

Дамы стали медленно расходиться, Юрий Григорьевич отложил гармошку и привычным жестом, высоко подняв кепку, попрощался с «Журавушками».

– Ну, бывайте!

Не скрывая досады от прерванной репетиции, ведь нужно было ещё столько повторить, он отправился к директору.

В кабинете директора было очень светло и пыльно. Выгоревшие обои и афиши прошлых лет скрывали под собой ещё более выгоревшие обои и афиши совсем давно прошедших лет. В кресле сидел человек, который, уже будучи на пенсии, младенцами нянчил каждую из «Журавушек». За столом сидела мумия человека, который видел ещё первые обои своего кабинета, уже находясь в таком засушенном состоянии. Юрию Григорьевичу даже показалось, что от кресла директора до его плеч тянулась густая паутина.

– Оптимизация, – прозвучал хриплый голос директора. – Бумага пришла, сокращают штаты. Я принял решение сократить, то есть уволить тебя.

Юрий Григорьевич настолько был поражён услышанным, что начал что-то говорить невпопад, чтобы потянуть время и собраться с мыслями. Но собраться с мыслями не удавалось, так как ему мешал собственный голос.

– Как же так? Я же всю жизнь работал как белка в колесе, а тут сокращение! – тараторил он беспомощно. – И почему я? Почему меня?

– Ну как почему, – ответил директор. – Во-первых, я принял решение, а во-вторых, давай будем откровенными, ты стал уже совсем старый.

Эти слова прозвучали как приговор. Юрий Григорьевич не помнил, как вышел от директора, забрал гармошку и побрёл в сторону дома, не находя сил дышать глубоко. Оторопь сковала его мысли, и горькая обида расплылась чёрной краской в душе. Он опомнился, когда уже шёл по улице, мороз студил его распахнутую грудь.

– Как же так? – спросил он себя в растерянности. – Новогодние праздники на носу, детские ёлки, а клуб без гармониста. Наверное, включат фонограмму.

Он прошел ещё несколько дворов.

– А где же теперь репетировать? – спросил он снова, и молния осознания поразила его туманную голову. Всё кончено. Не с кем и незачем теперь репетировать. Он больше не увидит публику, сидящую в креслах ровными рядами. Не будет выступать на сцене, где он был так счастлив, точнее свободен. Да что там греха таить – свободен и счастлив одновременно. А теперь всё, кончилось его счастье быть свободным человеком. На некоторое время ему показалось, что мир вокруг стал чёрно-белым.

– Григорич! – услышал он недалеко. – Григорич, здравствуй, дорогой! Ты не подумай, я бы и не спрашивал, но вот тебя увидел, и дай, думаю, спрошу.

Перед Юрием Григорьевичем стоял Алексеев, друг детства, да и всей жизни.

– Ты же у меня до зарплаты занимал, так уже больше месяца прошло, или не платят больше артистам, а?

Они обнялись. Юрий Григорьевич и правда забыл вернуть долг, но лишь потому, что денежные вопросы его всегда интересовали в последнюю очередь. Теперь же он ещё острее почувствовал боль сегодняшнего увольнения, потому что отдавать долг было нечем. Пришлось рассказать, что его уволили, но он обязательно отдаст, как только сможет. Алексеев пригорюнился, так как собирался в субботу идти на день рождения к внучке и рассчитывал купить подарок в ближайшие дни.

– Да, Григорич, – с упрёком начал Алексеев. – А ведь я же тебе предлагал прошлой весной идти к нам в контору сторожем. Там не сокращают, был бы при деньгах. Сутки через трое – мечта, а не работа. Такую должность прозевал! И что ты будешь делать со своей гармошкой, милостыню просить пойдёшь?