Я не сразу понял, что затея с музеем 60-х годов открыла нам дорогу в будущее. Нам неплохо было и в настоящем. Но со дня открытия музея мы стали как марафонцы, вышедшие на дальнюю дистанцию. На финише нас ждали следующие шестидесятые.

Сначала нам просто некуда было складывать старые вещи, которые приносили 1 мая ко дню рождения журнала «60-е!». На праздничной поляне в большом парке вместе с веселыми гостями, музыкальными инструментами, пакетами с провизией и мангалами появлялись винтажные радиолы, фотоаппараты, утюги и швейные машинки.

Открывался музей 60-х уже с порядочным набором экспонатов. Хотя если бы не азарт Базина, эти экспонаты так бы и превратились в хлам. Базин писал депутатам, Базин писал мэру и даже президенту, и все об одном: «Городу нужен музей 60-х!». Где-то его услышали, может даже чуть выше, чем можно представить, и чиновники одного из районов города нашли помещение для музея.

− Базин, ты гений! − восторгался я. − Превратить виртуальный журнал о шестидесятых в живой уголок для хиппанов. Волшебно, старик!

− Это для тебя, чувак, − улыбался Базин и чуть выбрасывал руку вперед, делая невероятно красивый пасс опытного экстрасенса. − Возьми свет!

Всё, что хоть как-то погружало в атмосферу шестидесятых годов, пошло в дело. Тряпки из Индии, стилизованные сувениры, посуда и одежда, ну и сами вещички того времени: на почетных местах стояли холодильник ЗИЛ, стиральная машина ЗВИ и автобусная касса. У входа на видном месте мы повесили карту Крыма. Она была старой, затертой на сгибах. На неё мало кто обращал внимания до того марта, когда полуостров отошел к России.

Теперь многие посетители замирали у карты и пускали слезу умиления.

− Повесили за полгода, как чувствовали, − вежливо говорили мы.

Пространство, занятое музеем в подвале кирпичного сталинского дома, у входящих вызывало разные эмоции. Пенсионеры погружались в ностальгию по советской квартире, ребятки помоложе радовались прихиппованной атмосфере арамбольской кафешки, чудом попавшей в заснеженный двор.

Я дневал и ночевал в музее, устраивая небольшие полуакустические концерты, тематические вечера и ретроспективные кинопоказы. Такое то ли хобби, то ли развлечение занимало почти все время, и знакомым я говорил, что работаю арт-директором.

− Много зарабатываешь? −спрашивали меня.

− На хороший ужин хватает, − уклончиво говорил я.

Что, впрочем, было правдой, все деньги с входных билетов уходили на еду.

Так прошла зима и наступила весна, согревая кровь и веселя разум. По утрам меня посещали идеи, как еще лучше устроить дела в музее. В начале апреля я провел свой творческий вечер: читал рассказы и бренчал на гитаре, благосклонно принимая от друзей рюмки с коньяком. Чуть позже, ко Дню космонавтики, я состряпал игривую заметку, что скоро в музее заработает телепорт. Бросаешь монетку в телефон-автомат и вперед, ну или назад − ты в будущем или в прошлом на грандиозном событии. На концерте Джими Хендрикса, например. Главная мысль заметки была в том, что грядущие шестидесятые должны были воплотить все лучшие идеи и мечты предыдущих. Тогда то уж точно не будет никаких войн и власти денег, только «peace and love», как в раю. Ну а мы, мол, с нашим музейным проектом − вроде мостика между шестидесятыми двух веков. Наш небольшой экскурс в прошедшие шестидесятые − это начало открытия грядущих, где всё будет просто прекрасно. Такое вот ненавязчивое пророчество.

Заметка вторую неделю исправно получала «лайки» и «репосты», я довольный ходил по музею, время от времени отправлял двухкопеечную монетку в телефон-автомат, делая вид, что звоню в будущее, и трепался с предполагаемым абонентом о том о сём.

Вечером, закрыв музей и плотно поужинав, я привычным движением снял трубку и набрал 20-67.

− Привет, − весело сказал я. − Как там у нас дела в 2067-ом?

− Привет, Слава, − услышал я чей-то бодрый голос и остолбенел. − У нас нормально, а вот у тебя, я так понял, не очень. Попал я тут на твой творческий вечер. Это что за цирк был? Вряд ли ты меня вспомнишь… Хотя я и помогал тебе настраивать твою гитару. Гитара неплохая без бэ. Но что это такое, Слава? Ты таки умеешь играть, что настроенная гитара звучит как расстроенная. Шо такое? Барэ тебе нужно подтянуть. Однозначно. И не зажиматься самому. Зажимаешься так, что нет сил смотреть. Теперь о том, как ты читаешь рассказы. Читать рассказы даже сложнее, чем петь. Их нужно проживать каждый раз заново. Ну как сказать по-простому…

− Ты меня еще поучи, как мне свои рассказы читать, − само собой вырвалось у меня.

− Ты их не должен прочитывать, − продолжал голос, − их нужно разыгрывать по ролям, по голосам. И ни в коем случае не торопиться. Торопление суть халтуры и стремления отвалить. Рассказ, особенно прочитываемый, должен как губка, пропитанная кровью, течь жизнью…

− Чего ты несешь? Ты кто? − не выдержал я.

− Кстати, так и устаёшь меньше, а в самом счастливом случае даже наоборот, подобно вампиру имеешь некий эмоциональный профит, − гнул своё мой собеседник. − И напоследок. Заканчивай страдать блатными аккордами. Побольше втыкай в своё музло и хватит молиться на иконы шестидесятых, а то никакой две тысячи шестьдесят седьмой не наступит.

− Эй, кто говорит?! −– крикнул я трубку.

− С вами говорит две тысячи сто шестьдесят седьмой, − услышал я женский приятный голос. − Продолжаю соединение. Добро пожаловать.

У меня застучало сердце где-то в горле, липкий туман застелил глаза и, покачнувшись, я ухватился за телефон.

− Эй, погодите, − прошептал я, решив, что у меня сердечный приступ, − не так быстро… я бы еще пожил…

Через сколько вернулось сознание, не знаю. Открыв глаза, я увидел, что вроде по-прежнему в музее…только лежу под телефоном, надо мной висит трубка. В открытое окно в сумерках с улицы доносились голоса идущих мимо людей.

− Выйду на свежий воздух, − вслух решил я, − подышу.

Во дворе я сразу понял, что попал в другое место. Стоял и ошалело вертел головой. Помимо привычно уходящих вверх домов, я видел внушительных размеров цилиндры, парившие высоко над крышами, за ними в небе проносились летающие объекты. Я не решился уходить далеко от двора и лишь выглянул за дом. Большой проспект обходился без автомобилей, по дороге, а вернее чуть над ней, быстро двигались прозрачные капсулы, в них люди в гладких блестящих костюмах. По тротуару шли прохожие, одни в таких же костюмах, менявших цвет, другие одеты более-менее привычно.

Я вернулся и присел на лавочку. Из кустов вышел пушистый кот, больше похожий на тануки, и стал тереться о ногу.

− Где я? − спросил я кота.

− В Барнауле, − услышал я ответ детский голос.

Вздрогнув, я заозирался и увидел, как из приоткрытого окна первого этажа на меня смотрел мальчик, взобравшийся на подоконник.

− Твой кот?

− Неа, − помотал головой пацан.

− А год какой? − спросил я.

− Четвертый.

− На улице какой год.

− Весна, − сказал малец.

− Странно, был в Москве на улице Кржижановского в две тысяче четырнадцатом году, а оказался в Барнауле неизвестно в каком.

− Меня зовут Димка, мне три с половиной года, я живу в Барнауле на улице Володи Муллова, − проговорил мальчуган.

− О как, − удивился я. − Это что за времена настали? Судя по болтливости пацана неплохие.

Я нащупал телефон в кармане, вспоминая, что там есть автоматическая корректировка даты и времени. Я осторожно достал его и глянул. Восемь часов вечера, двадцать второе апреля, две тысячи сто шестьдесят седьмой год.

− О, Боже, − вырвалось у меня. − Не может быть!

Я вернулся к той двери, откуда вышел. Над входом красовалась неоновая вывеска «Teleport 60s». Нервно дернув дверь, я почувствовал себя увереннее лишь, когда прошелся по музею и убедился, что там ничего не изменилось. Собрался с духом и снова вышел наружу. Уже почти стемнело, но дворы и тротуары словно были подсвечены мерцанием огромной стаи желто-синих светлячков. Неторопливо порхавших вокруг пешеходов. Обойдя здание, я обнаружил заведение, с улицы выглядевшее как кафе, над входом вывеска «2067».