Сечение. Сечение. Сечение чувств. Женщина шагает по бульвару на остановку общественного транспорта, где вскоре ей будут уступать место, а иногда удерживать центр тяжести в нижней части живота, пытаясь сделать вид, что беременной садиться не обязательно. Она попадет в категорию нуждающихся, но могущественных женщин, дающих продолжение жизни в святой преемственности неизвиняющегося чадородия. Льготы, гормональные вол(й)ны, психика вывинчивается небезопасным будущим. Женщина выходит к берегу моря. Впереди сотни тысяч кораблей с мертвецами в лохмотьях. Мертвецы плачут и зовут ее по имени. Море становится гранатового цвета и закипает. Корабли начинают тонуть с миллионами мертвецов. Облака закругляются и охристыми мазками суживаются в концы завязывающихся начал и истончающихся времен. Солнцестояние безжалостно длит казнь безымянных мертвецов. Саша, Коля, Дима, Антон, Сережа, Володя, Леша, Стас, Петя, Жора, Гоша, Костя, Женя, Витя, Миша, Аркаша, Ваня. Арина, Даша, Женя, Саша, Маша, Галя, Лена, Лера, Ира, Люся, Зина, Наташа, Рита, Валя, Вера, Надя, Люба. Сечение, сечение, сечение чувств. Береговая линия как фронт, отделяющий женщину на остановке и миллионы абортированных людей, убитых началом, финалом могучего страха перед ними – рвущимся к нам, живым, на берег. Их так много, как что не видно гранатового моря, закипающего от боли этой женщины. Мы палачи, стоящие здесь, на остановке, покупающие кофе, выгуливающие собак, заключающие сделки, поднимающие тосты, закрывающие глаза, открывающие бутылку, стирающие скатерти, целующие смерть и обманывающие свет. Саша, Коля, Дима, Антон, Сережа, Володя, Леша, Стас, Петя, Жора, Гоша, Костя, Женя, Витя, Миша, Аркаша, Ваня. Арина, Даша, Женя, Саша, Маша, Галя, Лена, Лера, Ира, Люся, Зина, Наташа, Рита, Валя, Вера, Надя, Люба. Корабли. Жестокость. Выбор. Потоп. Последствия. Успех. Обман. Чернота. Черный чай. Черный человек. Черный мир. Черная любовь. Черное счастье. Черные дети. Черное ничтожество. Черные знания. Черное, черное, черное сечение чувств.
Женщина стала мужчиной. Мужчина стал женщиной. Дитя стало ребенком. Ребенок стал морем. Море превратилось в линию. А линия распалась на слонов, бегущих от выстрелов, и хрустящие кости деревьев, которые сминает бульдозер. Боже, что у нас на уме? Что я чувствую? Стремление мое закольцеловалось, затмилось днем, затихло вечером, засыпано ночью. Для чего я существую? Буря пугающих мыслей окутала разум девочки, а женщина это почувствовала. Она будет любить, вырастет очаровательной и нерешительной, прыгающей и стареющей, гибельно прекрасной, непогрешимой в безвозвратности проигрыша официантки, носящей поднос с едой перед тяжелым будущим, наваливающимся и давящим ей на живот. В животе тяжесть, в животе радость, в животе опыт, в животе выбор. Спасти мертвеца с корабля. Бежать от моря мертвецов по лунной тропе к звездам. На остановку подошел синий автобус. Отсутствующая женщина начала присутствовать в общественном транспорте. Ее живот хранил жизнь. Он был округлым как глобус, как магический шар, как знак неприкасаемой формы и пропорциональное идеалу совершенство. Она совершенна, здесь и сейчас. У нее был секс, у нее были чувства, у нее была работа. Она женщина, а все остальные пассажиры. Это она управляет синим автобусом, открывает и закрывает двери. Остановки будут объявлены ее голосом, мутным и завораживающим, похотливым, грохочущим, сбежавшим звуком из под ножа мясника в абортарии. Учеба, планы, политика, газетные заголовки ее имени, падающие статуи ее врагов, облитые помоями. Я рожу, это моя девочка, моя. Сечение, сечение, сечение волокон и волос, и чувств, и зрения, хватающего свет дневной, когда колосятся ресницы маленькой девочки под солнечным золотом, преподнесенным таинственными волхвами (соседями по подъезду) в ее спальню. Ремонт, новая жизнь, я справлюсь. Следующая моя. Мы выходим.
Глава 2. Тяжелые пакеты.
На улице играл седовласый пианист. Он был абсолютно голым. Его шея была плотно обвита питоном. Музыка была желанной, льющейся, пьянящей сознание 40-летней женщины, которая шла с тяжелыми сумками из супермаркета домой. Она остановилась возле пианиста, посмотрела на него, не отдавая себе отчета в том, что в тот же самый момент остановки сердца, в него влюбилась. Гипнотизирующий питон заговорил с ней на иврите и предложил ей съесть запретный плод любви, залезть в кокон наготы без страха и стыда, вспомнить все. Зрачки ее вспыхнули, из глаз упало пламя вожделения. Улица воспламенилась. Она плавно опустила пакеты с едой на горящую землю и начала медленно раздеваться. Музыка лилась, мужчина упоенно играл мелодии, которые невозможно было услышать, потому что они огибали разум и вязали гнездо будущего прямо в ее раскрытой, благоухающей счастьем груди. Питон шипел и грациозно скользил по телу харизматичного пианиста. Змей владел моментом, извивающимся как нестерпимо жуткие мелодии. Женщина залезла на пианино и легла, раскрыв тайну перед проникающим звуком откровений властьимеющего мастера. Ее тайна была пещерной, готовой извергнуться райским золотом и затопить в наслаждении целый квартал. Ей нравилось то, как мужчина управлял своим инструментом. Она не могла оторвать глаз. Она хотела его. Это было просто знакомство на улице. Из колонки, висящей на музыкальном магазине лилась клавишная партия симфонии Шостаковича. Она шла домой с большими пакетами в руках. На встречу ей шел мужчина, во взгляде и манерах которого ощущалась взрослая харизма, распущенный шарм, безосновательный магнетизм. Предложив ей помощь, донести сумки до квартиры, она дала согласие нырнуть в болотистую чащу его зеленых как кожа змеи глаз. В его предложении чувствовался подтекст, непрерывная воля непроявленного. Что-то случалось в этот момент между ними, что-то решалось на уровне запаха, рвения догадок, ловкой недосказанности, прячущегося желания. Женщина знала, что он сойдет с корабля на берег и у них будет секс, будет все. Она стояла, застыв в согласии, видя этого мужчину как старого пианиста с питоном на шее, создающего музыку ее искушения и противостояния возрасту. От него идет секс и она чувствует это, а кроме того сумки действительно тяжелы, а помимо этого, ей одиноко, а еще он недурен собой и сегодня пятница, так что все совпало и спасибо, Вселенная.
Дойдя до квартиры, мужчина остановился и сглотнул отчаяние. Что-то в его движениях дало слабину, начался отток крови от грудного царства. Отвлекшись, он вдруг понял, что повел себя не в ту сторону. Помощь помощью, но зачем он флиртовал с этой одинокой, явно одинокой женщиной? Зачем он предложил ей своим запахом секс? Разве имел он право раздевать ее музыкой своего обаяния? Что последует потом? Разве наслаждение по своей сути безответственно? Разве безответственен он сам? Повернувшись, он сдержанно улыбнулся, как бы говоря, что его путь окончен и ничего не получится. Женщина ощущала внутри себя двойную энергию, двойное зло, двойное страдание, двойное желание. Ей было плевать на то, что он собирался вымолвить. Взяв его крепко за член, она с наслаждением его сжала, перекатывая в руках мужские яички. Мужчина загорелся. Но его огонь был внутренним, словно зарождающийся пожар в стенах первобытного монастыря, утопающего в лесной чаще. В монастыре зрел заговор. Взвив своими руками к ее груди, он разорвал на ней розовую блузку. На пол упали пуговицы, часть из которых покатилась по ступеням лестницы вниз. Она бросилась своими губами на его губы и до крови прокусила нежную мякоть, снаружи окаймленную ворсом жирной, ночной щетины. Извиваясь, двое полураздетых людей в страсти занимались любовью возле двери. Необъяснимая вспышка желания покорила их для обоюдного наслаждения. Они оба стояли, они оба стонали, им было хорошо. Его твердая плоть сотрясала землю ее естества. Подземные толчки. Вулканы доисторических эпох пришли и упали в воздух младенцы. Но пожалуй, действительно, лучше не допускать подобной оплошности. Женщина поблагодарила мужчину за то, что помог донести ей сумки до двери и распрощалась с ним. Открыв дверь своей квартиры, она шагнула в знакомое пространство одинокой стужи и летающего пыльного пепла ее подавленного настроения. Хорошо, что между ними ничего не было. Самообладание – это кривотолк запрета своему телу жить.
