«Господи, неужели…» – предчувствовала беду Джин.
Сохраняя молчание – приблизилась к супругу. Тот даже не повел головой в ее сторону, продолжал курить.
Сделала шаг, половица предательски скрипнула, Курт, вздрогнув от неожиданности всем телом, повернулся, скользнул по жене холодным тяжелым взглядом, выдохнул едкий дым, посопел. Джин замерла, не отводя от него глаз.
Долго молчали. Никто так и не решался нарушить обострившуюся тишину.
«Видимо, точно…» – со страхом подумала она.
Устав от мучающего вопроса, наконец, спросила прямо:
– Он умер?.. – и подступила к угрюмому супругу ближе, встала возле стола. Вопрос, словно удар камнем по голове, оглушил Курта – он сделал глубокую затяжку, скривился от дыма, торопливо затушил окурок, как-то виновато, что ли, взглянул на Джин. Заметив, что муж заволновался, продолжила: – Я же права, Курт? Права, да?.. Его не стало?..
Посидев, оцепенелый, еще немного, Курт неуверенно, будто сознаваясь в чем-то страшном, один-два раза кивнул и все-таки ответил немногословно:
– Да… – хотел закурить еще, но пачка сигарет опустела. Скомкав – положил на стол. Голос – тихий, безрадостный. И повторил, вздохнув: – Да, Джин… умер. Не спасли…
Глаза у той вмиг отяжелели, по щекам заструились горькие слезы.
– Да какой же я врач после этого… – плаксиво проговорила Джин, закрылась ладонями, будто ограждаясь от всего вокруг. Осознание того, что она, невзирая на большой опыт в хирургии, так и не смогла помочь путнику и, по сути, повинна в его смерти, очень глубоко засело в душе. – Убийца я, самая настоящая убийца… и нет мне прощения. Господи, что же я наделала…
Глухо всхлипнув – опустилась на корточки, по-девичьи заплакала, стараясь не разбудить мирно спящую в соседней комнате дочь.
Слезы Джин точно отрезвили Курта, он поднялся с табуретки, подошел, присел, обнял горячо и заботливо, стал пылко целовать мокрые соленые щеки, утешая:
– Ну, в чем же ты виновата, глупенькая? Ну, в чем?.. – молвил муж. – Ты замечательный врач! И сделала все, что смогла! Как же ты не поймешь этого? – и, чтобы окончательно разуверить жену в неправоте, прибавил твердо: – Если уж на то пошло, то здесь я виноват – поздно привез, если бы чуточку раньше… хоть немножко… то…
Джин облегченно вздохнула, поглядела на мужа. С маленьких ресниц скатились последние серебристые капельки, а поалевшие глаза приняли цвет морской волны, заискрились – откровение мужа окончательно убедило, вернуло веру в саму себя.
– Все равно, Курт, я должна была его вытащить… – сокрушительно мотнув головой, промолвила она и, поцеловав Курта, отошла, опустилась на табуретку. – Должна была, и все…
Курт сдержанно улыбнулся, молча обошел ее со спины, положил свои большие теплые ладони на тоненькие, хрупкие плечи жены и произнес легким назидательным тоном:
– Моя дорогая и любимая Джин, ты никому и ничего не должна! Запомни это раз и навсегда! Ты – профессионал своего дела и оказала ему достойную помощь!
Джин слушала со всей внимательностью, периодически кивала, соглашаясь с доводами.
А Курт продолжал:
– Знаешь ли, старый сарай, в конце концов, – не операционная, и выше головы тут не прыгнешь, как ни крути, – потом отошел и закончил: – Да о чем тут вообще можно говорить, если ты ему руку… швейными нитками приделывала!
– Ну, что же тут поделаешь? Чем располагали… – уныло проговорила та, положила голову на супружескую руку и предложила: – Пойдем в сарай? Нельзя его там так оставлять…
Курт молча кивнул, тише кошки прошел к вешалкам, оделся. Следом – и Джин. Потом муж бесшумно открыл дверь, они надели очки и вдвоем покинули дом.
На улице было свежо, тихо. Мороз к утру ослаб, кололся несильно. Холодный ветер развевал волосы, рвался под одежду, раздувал под ногами пепел, будто перину, грозно гудел где-то в понемногу редеющей темноте. Вдали отрывками слышался то треск наста, то голодный вой волков, хозяйничающих там, где когда-то обитали люди, – в обветшалых домах и сооружениях.
Ау-у-у-у!!. У-у-у…
Отворив тугие двустворчатые двери небольшого дощатого сарая, отделанного ржавым железом, с застеленной плотным клетчатым целлофаном крышей, Курт пропустил вперед супругу, сам повернулся назад, долго смотрел вперед, в неспокойный мрак, выискивая зверей, но, никого так и не разглядев, – вошел следом.
Внутри было зябко, ощутимо веяло бензином, застарелостью, машинным маслом. Меж досок и под потолком, словно какое-то тряпье, трепыхалась от сквозняков стекловата, мелодично звенели в стороне мясницкие крюки. Слева стояли две железные бочки с лежащими на них ящиками для инструментов, справа – длинный невысокий шкаф, под завязку набитый банками и всевозможными стройматериалами. В углу же, чуть поодаль от него, ютились две штыковые лопаты, грабли и три запасных черенка к ним.
Джин остановилась на полушаге, замерла, как будто была здесь чужой. Курт прошел к деревянной опоре, удерживающей прохудившуюся часть кровли, не проронив ни слова, запалил от спички лампу – та густо-густо зачадила, в сарае сделалось светлее, не так угнетающе.
– Идешь? – позвал он жену и как-то настороженно поглядел на нее. Ту пробивала дрожь, глаза из-под прозрачных очков страшно светились – пуще смерти боялась встречи с покойником. – Джин?
– Да… – заторможенно прошептала она, – …конечно.
Мертвец лежал на полу, на старом матраце от детской кровати, накрытый до шеи курткой и осенним пыльным пальто вместо одеяла. Глаза – закрыты, лицо и губы посинели, ноги и руки, виднеющиеся из-под кипы одежды, – закостенели.
– Ты тогда лопату возьми, каких-нибудь тряпок и канистру с бензином – землю прогреем, иначе до следующего утра копать буду, – по-хозяйски распорядился Курт, а сам скинул с усопшего вещи, оттащил за ноги к самодельным санкам, на каких и привез сюда поздним вечером, и велел растерянной супруге: – Иди открой двери.
Джин со страхом в глазах посмотрела сначала на мужа, потом на мертвеца и, сглотнув, ушла.
Проводив ее задумчивым взглядом, Курт зевнул и подумал:
«Не знаю, может, и зря его домой привез. Ну, бог мне судья, конечно, но людей бросать на съедение волкам тоже не могу. Не по-людски это как-то, по-звериному…»
И, уложив путника, взялся за толстые бечевки и повез к выходу.
Хоронить решили на маленькой неприметной поляне, в пяти минутах пешего хода от леса, у низенького холма. К тому часу уже совсем рассвело, легко различались окрестности и дальние очертания одиноких домов. Идущий почти весь прошлый день, пепел перекрасил в серые тона изумрудный снег, кое-где прикрыл опаленную траву, торчащую из-под облысевшей земли, перьями усыпал нагие вычерненные стволы деревьев, кусты, пни. Затянувшие небо, словно густыми бровями, темно-багровые облака не давали солнцу показаться, упрямо прятали за собой. Звенящая тишина теперь все чаще и чаще сменялась то рычанием, то карканьем, разлетающимся призрачным эхом по всей округе. А ветер, безобразничающий все утро, совсем приумолк, стал неслышным, где-то затерялся.
Кар-кар!.. У-у-у… у-у…
Раскидав затвердевший снег, Курт вместе с Джин разложил на мерзлой земле смоченные бензином тряпки и поджег. Минуту слабый огонь пожирал обрывки одежды, пыхал жаром, коптил, пачкая снег, а когда потух, оставив после себя лишь золу, супруги приступили к делу.
– Джин, тащи его сюда, – попросил Курт, взялся за лопату и затеял копать яму. Прогретая пламенем почва поддавалась легче, острие входило как в масло, без натуги. Заметив краем глаза, что жена стоит на одном месте, бездействуя, повысил голос: – Джин! – и пальцем указал на тело. – Что ты стоишь?..
– Может, лучше я покопаю? – нервно дыша, вступила в неуместный спор Джин, надеясь поменяться с мужем работой. – У меня бы получилось…
– Джин… – начиная сердиться, пока спокойно произнес муж, – вези его сюда…
– Не могу я – боюсь!
Курт не выдержал, воткнул лопату, оперся на рассохшийся черенок.
– Ну что за детский сад у нас тут происходит? – спросил он, глядя на супругу, точно на неразумное дитя. Брови нахмурились, глаза смотрели испытующе, пристально. – Торговаться, что ли, как на рынке будем? Сами себя ведь задерживаем!
